Тьма

Проголосовали единогласно.

– Теперь еще такой момент, – сказал Костя. – Нам нужен исполнитель наказания. Так сказать, палач. Может быть, найдутся желающие?

– Я готов! – крикнул Гена. – Прошу доверить… Так как через него сильно пострадавши. Сынка моего любимого, Славочку, оживлять не стал, гад!

Костя поморщился.

– Очень прошу! – завопил Гена. – Уж исполню, как надо. Будьте спокойны!

– Ну ладно, – согласился Костя. – Доверим, братья, Гене это почетное дело?

– Пускай лупит… Врежь ему, Геша, по полной программе!

– Тогда пошли, – скомандовал Костя.

– Куда поведем?! Где пороть будем?! – закричали казаки.

– А к Дереву. Самое подходящее место.

В самом центре Верхнеоральска, посреди Площади народных гуляний, издревле стояло громадное, наполовину засохшее черное Дерево. Дереву этому было неведомо сколько лет. Говорили, что оно высилось тут еще до основания города и являлось чем-то вроде тотема у местных племен. Во всяком случае, когда сюда прибыла воинская команда, возглавляемая прапорщиком Карандашовым, для основания пристани и укрепления, солдаты обнаружили, что ветви Дерева усеяны разноцветными полосками ткани, весело трепетавшими на ветру. С тех пор Дерево стало как бы символом города. Оно даже было запечатлено на первом варианте городского герба. Лиственница, а именно к этой породе относилось дерево, имела ствол в три охвата, толстенные корявые ветви и выглядела как монстр растительного царства. По ходившим в городе легендам, на этих самых ветвях в 1735 году восставшие башкирцы развесили защитников захваченного укрепления. Позже, во времена пугачевского бунта, тут рубили головы тем несчастным, кто не пожелал вступить в пугачевское войско, а на самой толстой ветке повесили коменданта крепости. Да, многое повидало Дерево! В его коре застряли пули, выпущенные красными и белыми в Гражданскую, на нем же имелась почти заплывшая надпись «Прощай навеки, милая отчизна!», которую вырезал бежавший в Китай есаул Барабанов… Советская власть публичных казней возле Дерева не производила. Для этого имелись другие места. Зато она прибила к Дереву доску с надписью «Памятник природы. Охраняется государством». И вот ныне традиции начали возрождаться, и «памятник природы» вновь стал местом проведения экзекуций.

Когда Шурика привели к Дереву, вокруг уже собралась порядочная толпа. Новости по Верхнеоральску разносились быстро, и большинство из присутствующих знало: сейчас казаки будут пороть чудотворца.

Костя взобрался на принесенный табурет и возгласил, обращаясь к толпе:

– Граждане и гражданки! Собратья! Вы все читали первый указ нового городского головы, то есть мой, о введении на территории вверенного мне населенного пункта телесных наказаний. Сегодня мы впервые применим его против конкретной личности. Но не за насекомых и мышей мы наказываем этого человека, а за сеяние раздора и смуты среди местного населения. Да вы все об этом знаете. Но и за тараканов будем пороть обязательно! Не сомневайтесь! Сегодня же мы развесим в разных местах ящики с надписью: «Для городского головы». Вы туда бросайте письма, докладайте мне: где обитают эти самые насекомые, а главное, жалуйтесь и обличайте без боязни всякого: и ближнего, и дальнего… Активность нужно проявлять, дорогие земляки. Политическую активность! Начинайте, – крикнул он соратникам.

Те мигом содрали с жертвы джинсовые одежки, оставив в длинных цветастых трусах. К запястьям Шурика привязали по веревке, потом подтащили к Дереву. Чудотворец не сопротивлялся. Веревки обмотали вокруг ствола, так, что казалось, обреченный на казнь обнимает черное Дерево, или распят на нем, только спиной вперед.

– Начинай, Гена, – скомандовал Костя. – Всыпь ему! Двадцать плетей по закону, и десяток от меня лично. Итого тридцать. А ты, дядя Коля, считай. И чтобы ни одним больше, ни одним меньше! Поехали!

– Эй, вы! Что это тут делать собрались? – неожиданно раздался голос из толпы.

Действо затормозилось.

– А это еще кто вякает? – холодно спросил Костя, вглядываясь в лица.

– Ну я, – из толпы выступил Плацекин. – Ты чего это, гад, удумал?

– Кто гад?! Я?! Вы слышали, как этот чуфырь обозвал городского голову? Ты, мент позорный, следующий на очереди.

– Какой ты, к едреной матери, городской голова?! – не сдавался майор. – Самозванец и вор – вот ты кто! Прекратить самоуправство! Это незаконно! И приказ твой незаконен, поскольку противоречит государственным постановлениям. У нас в стране закон один для всех. Существует уголовный кодекс, и в нем ни слова нет о телесных наказаниях. То, что ты делаешь, прямое нарушение закона, и ты за это поплатишься, как уже один раз было. Ишь, что придумал, – людей пороть!

– Все сказал, мусор? – с недоброй улыбочкой поинтересовался Костя. – А ведь ты с ним заодно. Сотоварищ, получается. Не желаешь прекращать гнилой базар, дело твое. Только и я, как городской голова и походный атаман, приказываю… Эй, хлопцы, выпишите-ка ему пару плюх.

Майора казаки не любили, поскольку не без оснований считали, что и он их не особенно жалует, однако как начальника милиции страшились. Теперь же Плацекин оказался как бы не у дел, то есть спустился с руководящих высот и стал не опасен. Тем не менее бить его не стали, а лишь дали увесистого пинка, чем инцидент и кончился.

А народ все прибывал. Казалось, у Дерева собрался весь Верхнеоральск. Костя заметил: впереди толпы, прямо напротив привязанного к Дереву стоят: Толик Картошкин с перебинтованной головой, его мамаша, близнецы Сохацкие, плацекинская дочка с вытаращенными глазами и еще какой-то незнакомый ему темноволосый парень. Читатель, наверное, догадался, что это был Иван Казанджий.

– Ну, что, – крикнул Гена. – Можно?!

– Действуй, орел, – разрешил Костя.

Плеть, свистнув, врезалась в тело Шурика, оставив на нем розовую полосу. Тот сдавленно вскрикнул. Толпа охнула.

– Раз! – четко произнес дядя Коля и пыхнул трубкой.

Новый удар, новая полоса, а первая из розовой превратилась в багровую.

После пятого удара на спине выступила кровь, после десятого наказуемый повис на веревках и уже перестал стонать, а только тоненько, остро взвизгивал.

– Хватит! – закричали из толпы. – Достаточно!

– Нет, не достаточно, – ответствовали им другие. – Наказывать так наказывать. Херачь его, Геша!

А Гена Соколов действительно старался. Вначале ему казалось: он мстит за умершего сына. И когда кончик ременной плети, в который была вшита свинчатка, рассекал кожу на спине и боках чудотворца, он мысленно повторял: «Вот тебе, гад, за Славика… за Славика…» Но скоро на смену чувству мщения пришло другое. Темное и липкое возбуждение охватило Гену. Вначале он даже не понял смысла своих ощущений. Однако восставшее естество быстро расставило точки над «i». Гена на миг смутился. Он допустил: присутствующие понимают, что с ним происходит, видят бугор у него между ног, однако тут же понял бессмысленность своих опасений. Казачьи шаровары – не джинсы. Они слишком просторны, чтобы что-нибудь заметить, а блеск глаз окружающим не виден. И Геша продолжал… В уголках его губ пузырилась слюна, он тяжело дышал и видел перед собой только неширокую спину, почти сплошь усеянную потеками свежей крови.

Неожиданно Гена почувствовал острейшее, ранее неизведанное наслаждение. Между ног вдруг стало горячо, а потом мокро.

– Тринадцать, – невозмутимо считал дядя Коля. – Четырнадцать…

На восемнадцатом ударе избиваемый потерял сознание. Голова его упала набок, он перестал издавать какие-либо звуки и только вздрагивал всем телом, как лошадь, которую на водопое кусают оводы.

Костя понял, что несколько перестарался с приговором. Даже двадцати ударов этот дохляк не выдержал, а если Гена врежет еще десяток, он, глядишь, загнется. Нужно прекращать мероприятие.

– Слышь, Геннадий, – крикнул он, – будет с него! Кончай! Убьешь еще…

Но Гена уже перестал что-либо соображать. Он хотел пережить куда-то пропавшее наслаждение еще и еще раз. Никогда доселе он не испытывал ничего подобного. Конечно, жена Света регулярно отдавалась ему, но обычно она лежала, как бревно, раскинув руки, и только сопела. А в последнее время в связи со смертью сына вообще прекратила выполнять супружеские обязанности.

– Кончай, Генка! – закричал Костя, видя, что палач вовсе не думает прекращать избиение. – Эй, ребята… дядя Коля… Оттащите этого полоумного.

На Гену навалились соратники. Он тяжело дышал, глаза стали совершенно белыми…

– Обтрухался, похоже, – заметил дядя Коля, уловив запах. – То-то старался.

– Все, граждане, – торжественно произнес Костя, стараясь за бравадой скрыть некоторое смущение. – Дальнейшее наказание отменяется. Объявляю амнистию.

– А вот мы ни тебе, ни Генке наказание не отменяем, – прямо в лицо Косте бросил Толик Картошкин. – Ждите!

Костя поморщился, но оставил картошкинскую реплику без ответа. Казаки нестройно двинулись восвояси. На большинство из них расправа произвела тягостное впечатление. Почти каждый чувствовал себя виноватым в чем-то неопределенном, но очень гадостном.