Тьма

– До завтра, мосье, — сказал мальчик, гася фонарик (батареи были почти недоступны).

– Что?.. Да, до завтра, — ответил господин с черной повязкой.

У входа стоял только один автомобиль, зеленовато-серый, довольно потрепанный, с буквами «W.M.» и с номером, с черной свастикой на красном флажке, с затемненным, однако довольно ярким фонарем. Дальше, уже шагах в десяти, ничего не было видно. Господин с траурной повязкой бегло взглянул на автомобиль, вывел велосипед из освещенной полосы тротуара и неприятно-медленно, как теперь по вечерам все велосипедисты, покатил по набережной. На углу у другого фонаря старушка в платье, сшитом из занавески, рылась в пустоватой корзине с отбросами. Местность стала совершенно безлюдной. В изъятие из правил, некоторые фонари в городе все же горели, обычно у зданий, над которыми развевался флаг со свастикой и у дверей которых неподвижно, как каменные идолы, стояли германские часовые в касках. Таких зданий в этой части Парижа было меньше, чем в других, но и тут они попадались нередко. Непривычную, непроглядную, непостижимую, бесшумную, бесконечную, беспросветную тьму изредка, на мгновение, тотчас снова в нее погружаясь, прорезывали автомобили с флажком. Больше почти ничего не было ни видно, ни даже слышно — только изредка четко и торопливо стучали по тротуару деревянные башмаки редких прохожих. Вдруг, выделившись светом, гулом, гоготом, грохотом, прошел газогенный автокар с немецкой молодежью, запоздало возвращавшейся с развлекательно-образовательной поездки по достопримечательностям Парижа, от Notre-Dame до Монмартра. Он остановился у маленькой, древней из древних, церковки; что-то на автокаре повелительно прозвенело, хохот мгновенно умолк, и полнокровный, точно насыщенный пивом, начальственный голос начал что-то говорить, видимо длинное: «Das ist eine der "altesten»^{13}. Дверь церковки приотворилась, сверкнул бледный свет» на пороге появился, сгорбившись, испуганно приложив руку ко лбу, священник. «Должно быть, служит messe votive^{14}, — подумал господин с черной повязкой. — ...Quare tristis es anima mea ? Et quare conturbas me ?»^{15} Когда-то была в Испании messe роur la mort des ennemis^{16}, ее потом отменили в Риме, но ее надо бы восстановить теперь — к концу той тысячелетней цивилизации, которая так упорно, без всякого основания, хочет перейти в историю под псевдонимом христианской… «Dante Alighieri — 1265—1321 — der grosse Dichter, auf den die Italiener, unsere tapferen Verb"undeten… (послышался гогот, и тотчас на автокаре опять что-то прозвенело, на этот раз отрывисто-гневно) …mit Recht so stolz sind, soll in dieser Kirche…»^{17} …Да, лучшие слова в этой книге: «Moriatur anima mea cum Philistinis»^{18}. Вот это и верно, и кратко, и так необыкновенно хорошо»… Он немного ускорил ход велосипеда. Впереди, шагах в пятидесяти, вырезались рядом и стали приближаться два тусклых огонька, к ним чуть повыше присоединился третий, на велосипедах медленно проехали два французских полицейских. Один из них, нагнувшись, держа в протянутой руке фонарь, подозрительно окинул взглядом господина с повязкой. Еще дальше, как раз за тем домом, где был проходной двор с выходом на параллельную улицу, внезапно кто-то в трех шагах, впрочем без всякой злобы, скорее радостно-грубо, выругался по-немецки. Визгливый женский голос повторил ругательство в более кратком французском варианте. Господин затормозил и поднял левой рукой фонарик. Солдат в каске перед самым велосипедом перевел через улицу женщину. «...Non, mais des fois ! T’es so^ul ! Alors quoi ! J’t’en foutrais !..»^{19} — кричала проститутка, видимо, показывая спутнику, что здесь она знает, как говорить. «Saukerl! Schweinehund!» — рычал солдат.

Заговорил комментатор. Это не было так важно. Мосье Альбер опять вопросительно оглянулся сначала на стол Наполеона, затем на стол у окна и закрыл аппарат. Речь оборвалась с тем же кряканьем. Послышалась музыка: легкая, очень легкая. С лиц спекулянтов сошло патриотическое тревожное внимание. Красноносый sommelier принес к их столу поднос с ликерами. Мосье Альбер скользнул ему на помощь, взял у него бутылку и сам налил коньяку в низкий цветкообразный стакан того спекулянта, который в этой компании обычно платил по счету: они общую сумму всегда делили поровну, отвечая великодушными восклицаниями «а великодушные протесты тех, кто заказывал больше других: «Voyons» voyons)»^{20}. «…Музыка сейчас для меня единственное спасение! Я до поздней ночи слушаю Берлиоза или… да, Берлиоза. Не спится, ничего не поделаешь», — с патриотической горечью говорил старший спекулянт. Мосье Альбер сочувственно-почтительно улыбнулся и пожелал и ему рака желудка.

За столом Наполеона обед тоже кончался. Оказалось: не «Aufgefordert», а именно «Eingeladen»: это стало подполковнику ясно после того, как полковник, не спрашивая его, заказал бутылку, целую бутылку, шампанского. Вино было замечательное, и вкусовое наслаждение от него еще усиливалось от сознания, что пьешь не какой-нибудь Хенкель, а самое настоящее французское шампанское — лучше не бывает. «Право, он хороший человек… Кто распускает о нем вранье, будто он свирепое животное и все такое?» — думал подполковник. Он думал также, что сберег немало денег: если исходить из стоимости Choucroute, пива и из доли в «на чай», то экономия была весьма существенна; но даже если считать просто по стоимости обеда в среднем ресторане?.. Можно купить духи жене: духи еще не все раскуплены. Потом эти мысли были у подполковника отравлены другой: собственно, следовало бы реваншироваться — позвать на обед и полковника. Но эта мысль у него только промелькнула, и даже тогда, когда она мелькала, он твердо знал, что ни на какой обед полковника не позовет: «Сюда я не могу, это было бы глупо и смешно, и он отлично знает мои средства. А звать его в дешевый ресторан мне не подобает, и это все-таки не был бы реванш, и даже было бы не по-светски тотчас отвечать приглашением на приглашение… Когда-нибудь, при случае…»

За шампанским полковник заговорил о своих успехах по службе, о своей близости к верхам власти, и настроение у подполковника стало несколько менее благодушным. Они когда-то служили вместе в небольшом городке, но не виделись лет восемь, по рождению принадлежали к разным кругам и, в сущности, никогда близки не были. «Может быть, он и пригласил меня для того, чтобы показать, как далеко ушел по сравнению со мной… Со всем тем он любезный человек. И щедрый…» Полковник как раз бросал взгляд на счет. Немного задержавшись все же на счете глазами, он ничего не сказал и оставил на чай восемь процентов (в Берлине оставлял десять, но здесь ему теперь почет был обеспечен все равно). Мосье Альбер почтительно поблагодарил и подумал, что рак печени, быть может, лучше рака желудка. Взглянув на часы, полковник ахнул. Оказалось, что его ждут у высокопоставленного лица: так, просто, разговоры и бридж.

– ...Он без меня не садится за стол... Разумеется, я вас подвезу.

– О нет! Это, кажется, не по дороге и совершенно не нужно, — говорил конфузливо подполковник. Ему очень хотелось бы, чтобы его подвезли: он еще плохо разбирался в подземной дороге.

– Тогда вот что: я подвезу вас до той станции метро, что у моего дома. Оттуда к вам прямая линия, без пересадок. А для меня это крюка не составляет. Мы будем там через семь минут.

– Какая точность! Через семь минут!

– Я каждый день езжу отсюда домой. Только сегодня этот несчастный бридж. Мы все же допьем бутылку.

– Unsre V"ater tranken immer noch einen vor dem letzten^{21}, — сказал классическую прибаутку подполковник.

В автомобиле полковник продолжал рассказывать о своих служебных успехах и административных идеях. Благодарно-любезная улыбка стала сползать с лица подполковника. «Да, это обычная история: он штабной администратор, я боевой офицер. Ему награды, мне раны... Хорошо еще, что отделался двумя пальцами!» (Кисть левой руки у него тотчас заныла сильнее.) «Может быть, и есть доля правды в том, что о нем говорят», — думал подполковник все более хмуро. Однако он поддерживал разговор, задавая преимущественно такие вопросы, которые не давали бы его спутнику возможности говорить о своих успехах. Когда автомобиль остановился у синего фонаря, подполковник сказал: «Надеюсь, скоро», но мысленного многоточия не уточнил и только гостеприимно улыбнулся, повторив, что ему было очень, очень приятно: «Очаровательный вечер»... Он крепко пожал руку полковнику и вышел из автомобиля» держась осторожно за дверцы, чтобы не оступиться и не ушибить раненой руки.

Автомобиль отошел, оставив подполковника на площади. В нескольких шагах от места, на котором он стоял, все было погружено в ту же кромешную тьму, которая действовала и на него, хоть он еще совсем недавно находился на далеком фронте, в селах, где никаких вообще фонарей, верно, не было с сотворения мира. Подполковник вспомнил, что Париж называют «городом-светочем», и усмехнулся. «Все-таки они перестарались: никакие англичане и не думают нас здесь бомбардировать. Это теперь, пожалуй, единственное место в мире, где еще чувствуешь себя в безопасности, даже скучно... Вон там, должно быть, метро. Но там нельзя курить. Еще одну, так и быть, последнюю». Он достал портсигар, морщась от боли в руке, и, повернувшись спиной к ветру, оттопырив губы с папиросой, стал ее раскуривать. В конце площади сверкнул крошечный синеватый огонек. «Слава Богу, хоть один живой человек!» У подполковника не было зажигалки — надо подавать пример экономии бензина, — он имел на такой случай свою систему: свести в полоску три спички так, чтобы одна головка выступала, если она начнет задуваться, от нее успеют зажечься другие.

«Будем надеяться, что английские летчики не воспользуются ни моими спичками, ни его фонариком... Что это он так быстро едет? Хочет сломать себе голову?» Синяя точка мчалась прямо на него — и вдруг стала странно замедляться. Что-то сразу точно полоснуло подполковника. «В чем дело?! Что за человек?! Чего ему надо?! Да это...» Загремели выстрелы. Вторая и третья спички вспыхнули, осветив нижнюю часть лица, оттопыренные губы, седоватые усы. По лицу велосипедиста промелькнул ужас» он опустил руку и понесся дальше, мгновенно потонув во тьме. Подполковник зажал во рту папиросу, выронил ее, сделал несколько кривых шагов, пошатнулся и тяжело повалился грудью на мостовую, ударившись головой о фонарный столб.

notes

1

«Омар по-арморикански»... «по-арморикански»... «по-американски» (фр.).

2

«Это нельзя передать по-немецки» (нем.).

3

«Однако!»

4

«Ваше Превосходительство» (фр.).

5

«Мой полковник»

6

Первое слово означает настоящее приглашение; второе в Германии употребляется тогда, когда одно лицо предлагает другому пойти куда-либо вместе, во с тем, что каждый будет платить за себя.

7

«Высокого ранга. Соответственные цены».

8

«Парижская кухня считается лучшей в мире. В ресторанах первого разряда порции обычно очень велики. Рекомендуется поэтому обедать там втроем или, по крайней мере, вдвоем: одна порция супа заказывается на двоих, два бифштекса — на троих, а из остальных блюд на троих достаточно одной порции. Таким образом достигается разнообразие без перегружения. Гастрономы редко обедают в одиночестве (нем.).