«То было давно… там… в России…»

— Ха-ха, — говорит Василий Сергеевич, — верно. У меня дома одна ерунда. Вот моя Ольга, я ей говорю: нельзя так, денег много выходит, я в долги залезаю, расстроен, а она смеется. Терпишь, терпишь и не выдержишь — рассердишься. Ну, тогда Ольга говорит: тебе на охоту пора. Знает, что у меня на охоте все пройдет. И опять неделя-две, месяц — не жизнь, а радость. Совсем другой.

— И вот верно это… — сказал Герасим, — это вот до чего правильно. Когда в голове закисает: и то не то, и это… ну, иди на охоту — все как рукой сымет. Заметь: вот поругался, а на охоте вспомнишь — чудно! И сразу видать, что зря ругался. Кто знает — ветром, что ли, раздувает, только легче жить становится. Горе-то охота отводит от человека.

Сказка

Сказка та была только присказка, и когда была — не указано.

Было такое царство-государство, привольное и раздольное, святое, лихое, удалое. И народ жил там, друг на дружку поглядывал, серебро-золото копил-припрятывал, песни пел про волю вольную. И нрава был удалого — ежели супротив ему что покажется, то шапками того ворога-супротивника закидывал начисто…

Ну, в этом самом царстве-государстве был-жил царь Додон. На народ свой тоже поглядывал и держал его в строгости. Но частенько задумывался. Позовет царь своего верного обер-камерсоветника, вздохнет и скажет:

— Вот скажи, мой верный обер-советник, мне по уму, по совести, что делать, никак я не пойму народа мово любезного, и по такому случаю не раз ум у меня раскорячивается. Что за народ мой возлюбленный, не пойму его, не приложу ума-разума… Что ему хочется? Казнить неохота мне, дело это такое, душе неподходящее. Волю дашь — он хуже смущается, в голове заворот идет и конца нет сумлению, и не знаешь, чего и хочет он.

— Трудно дело царской державности, — отвечает обер-советник. — Тяжело бремя власти… А в голове у народа завелась, от сытости или с досады какой, такая правда-истина — по норову его — что охота ему, чтобы было все не по хорошу мило, и по милу — хорошо. А вот как узнать, что мило ему и что хорошо, трудно. И как от его-то выведать?.. И знает ли он сам-то? Ответ такой держать пред тобой, царь-государь, мало моего разумения. А лучше собрать кудесников и старшин, людей мудрых, соль земли царства твово; вот они и скажут по совести и рассудят норов народа твово. Разберут дело начисто, честь честью…

— Вот-то что… — сказал, задумавшись, Додон. — Эвона куда дело заворачивает. Так, так… Ну, а ежели у кудесников у моих не хватит разума этот норов постичь народный, или норова такого дурацкого понять нельзя — тогда как? Честь честью можно с теми, кто честь имеет. А ежели чести нет — тогда как? Ну, что же ты молчишь? Отвечай! — крикнул царь Додон и в гневе стукнул жезлом о половицу дубовую.

Упал в ноги царю Додону обер-советник.

— Страшна твоя немилость…

— Ну, пошел… слыхал я это. Надоело, будя. Сейчас на корячки норовят. Вставай! Эх, моркотно с вами, вертунами, жить. Не на правде, а на хитрости норовят… Вели дать мне рубаху набойную да одежину сермяжную. Пойду я сам по городу, по дворам за околицу да послухаю; что народу мому любезному любо-дорого. И узнаю, куда душа его просится, на какое дело руки его чешутся.

Снял Додон корону свою ковану, надел платье сермяжное, взял в кошель три грошика да три копеечки, казну жалеючи, и пошел из дворца-терема в калитку потайную.

* * *

Идет царь Додон по граду улицей, на столицу свою любуется. Зашел на площадь — площадь Торговую. И чт'o товару навалено, бочонков накатано! Зазывают купцы народ — похваляются, по пузу себя поглаживают, мошной потряхивают. Ударило Додону в нос икрою паюсной, семгой свежею, блинами сметанными.

— Поустал я ходить, закусить бы мне маленечко…

Подает он купцу грош-копеечку.

— Икорки мне бы малость со блинком попробовать…

— Ишь чего захотел! — закричал купец. — Ах ты старый хрыч, грошова душа! Куда лезешь, сластоежка старая, с кем равняешься? Заедало беспортошное, сермяга ненасытная! Тоже к икре тянется салфеточной ^[624] — нешто брюхо у тебя боярское? Иди в Обжорный ряд, нахлебайся тюри досыта, а не лезь со грошами медными без понятиев…

624

икра салфеточная — икра из красной рыбы, приготовленная особым образом в крепком соляном растворе. После того как раствор стекал, икру укладывали в рогожные кульки и прессовали. Затем ее тщательно уминали в дубовые бочонки, выстланные внутри салфеточным полотном (отсюда и название). Икра превращалась в плотную массу, которую можно было резать, как сыр.

Ударили слова молодца-купца торгового прямо по самому сердцу царскому, и забыл Додон про одежду свою — сермягу мужицкую. Заорал он на весь базар:

— Заковать сейчас, — кричит, — в кандалы сына сукина, позвать мне мово мастера заплечного, рубить головы купцам начисто…

Схватили Додона удальцы-молодцы приказчики.

— Эка стар-старик! Ума нет в нем ни крохотки, а сердит больно по капиталу, не по разуму…

Повели Додона на суд праведный. Что за старик такой с душой разбойницкой, всем купцам хочет рубить головы прямо начисто. Глядит народ на Додона, потешается, за животики от смеху хватается.

* * *

Сидит Додон во сырой тюрьме, а с ним лихи молодцы удалые — душегубы, воры, жулики. Над им потешаются.

— Эк, — говорят, — вороват старик, чего захотел — икры паюсной! На грош да на копеечку. Не Додон ведь ты — ешь, что хочется! Тот, небось, чай пьет с накладкою, щи жирнющие, говядину разваристу, а у нас-то щи — сморщичи, а говядина — мочалится.

А один разбойничек:

— Погоди, — говорит, — старик, кончут царство Додоново, угощу тебя тады икрою с семгою, сапоги возьму со скрипом новые, чтобы девкам по милу нравиться, и поставим жисть по-нашему, поживем в сказке, а не в присказке…

«Эко дело начинается… и почто я пошел с народом познаваться, как я скажу, что я Додон-царь народу эдакому… Снимут мне голову бесстыжие…» Шибко Додон задумался.

* * *

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Смутилось царство Додоново: нет нигде царя Додона. Гадают волхвы-кудесники, ищут министры-советники, по городам, по горам, лесам, за околицей. Нет нигде ни слуху, ни вести. Весь народ дивуется, ждет царя — волнуется, куда делся царь, не ведают.

Пришла в тюрьму толпа лютая, перебила стражу тюремную.

— Выходи, — кричат, — на свободу народную, разбойнички. Все теперь ровня-ровная. Дели добро все поровну. Без Додона — жисть теперь вольная. Ешь и пей, чего хочется.

— Ну, иди скорей, — говорит вор-разбойничек Додону, — захватим, приберем товару купецкого, а тебя икрой-семгой, старика, попотчуем…

И как вышел из сырой тюрьмы царь Додон, запечалился. Видит — весь народ его бьет друг дружку, неиствует. Переспорить друг дружку старается, орет почем зря несуразицу, а кто от устали — языки повысунул.

Идет стар-Додон, пробирается к терему-дворцу своему царскому и видит — у дворца того народа тьму-тьмущую. Расшибают погреба, пьют вино заморское, а советники пропали начисто. Матросы в хоромах пляшут с девками, потешаются и орут:

— Ах ты воля наша, волюшка, миновали дни черные, проклятые…

Глядит царь Додон, позадумался, и глядит на него девка глазами бесстыжими. Говорит Додону:

— Что, старинушка, призадумался, знать, грустишь о жисти прожитой?

— А ты, молодушка, — спросил Додон, — не тужишь о своей жисти нынешней?