То, что сильнее (сборник)

– Прелесть моя, – шептал он ей. – Все будет хорошо, ты увидишь. Скоро ты пойдешь ножками. Сама. – И целовал ей руки.

Она отворачивалась к стенке.

Когда прошел первый шок от случившегося, все попытались с этим смириться. Значит, такая судьба, вздыхали друзья. А от нее, как известно, не уйдешь.

Гриша опять влез в долги и попытался достроить дачу. Он мечтал: светлые, ровные бревна с капельками застывшей смолы, раскрытое окно, капли дождя стучат по подоконнику, темные, мокрые елки за окном, крепкий чай в больших глиняных кружках. В камине потрескивают дрова. Тихая радость на сердце. Мир и покой в душе. Он был уверен – в точности так и будет. Он даже не сомневался. Дом был готов к июлю. Гриша перевез туда свою «прелесть». Получилось именно так, как он представлял.

Надя варила суп с фрикадельками, Гриша сидел на маленькой скамеечке, той, что стоит обычно у печки, и, высунув кончик языка, старательно и осторожно ярким лаком красил ногти на желтоватых и сухих ногах своей жены. Наверху, в маленькой мансарде с узким окном, на письменном столе лежал недописанный роман. Лучший Гришин роман за всю его жизнь. Были широко распахнуты окна, и дождь весело и яростно барабанил по жестяным отливам. В камине оранжевыми и синими звездами, шипя и ворча, вспыхивали сухие березовые поленья.

В Москве, недалеко от дачи, всего-то полчаса на электричке, тоже грозно потемнело небо, пугая случайных прохожих редкими вспышками слепящих и коротких молний и недобрым грозным гулом сварливого грома.

В типовой панельной девятиэтажке грустного серого цвета, на улице Болотниковской, той, что на Варшавке, на восьмом этаже, в двухкомнатной «распашонке», на пластиковом кухонном столе, покрытом старым вытертым байковым одеяльцем (бело-синяя клетка) молодая мать и хорошая женщина Наташа, коротким и резким движением руки отбросив упавшие на лицо волосы, меняла подгузник своему сыну Петьке. Петька, сверкая румяными щеками, гулил и пускал пузыри, вполне довольный жизнью. Раскаты грома его не пугали. Мать целовала пухленькие и крепкие ляжки и тоненькой струйкой, вытянув губы в трубочку, дула на довольную и румяную мордашку. Петька жмурил черные, как маслины, глаза, морщил курносый нос, смеялся и вертел головой.

Все были счастливы.

Здравствуйте, Пушкин!

Здравствуйте, Пушкин! Здравствуйте, Александр Сергеевич! Хотя, понимаю, вам мое «здрасте» – как собаке пятая нога. И все же вы всегда были благосклонны к хорошеньким женщинам и почти всегда терпеливы к женской болтовне – хотя иногда, впрочем, зевали.

Вам не очень везло, Александр Сергеевич. В жизни, да и в любви, пожалуй. Да что там «пожалуй». Наверняка. Сначала вам не слишком повезло с родителями. Отец – человек беспечный и праздный, правда, прекрасный актер и декламатор. Любил легкую, полную удовольствий жизнь. Впрочем, кто ее не любит? А средств не хватало. Словом, обычная история. Надо было надзирать, ревизировать хозяйство, Болдино описывали пять раз. Одалживал деньги у детей. Не возвращал. Человек был слезливый, душевно фальшивый. Очень скупой. Бранился за разбитую рюмку. Согласился шпионить за ссыльным сыном, это уже не слабость характера, а большая низость. Потом, правда, шпионить отказался. Между отцом и сыном была практически ненависть. Отец считал, что сын виноват перед ним всей своей жизнью и ждет от него прощения. Позже, удивленный его успехами и положением среди людей, искал с ним близости. Поздновато, батенька! После смерти сына картинно рыдал и изображал горе. Впрочем, не нам судить, даже такого человека. Не приведи Господи! Думаю, что, конечно же, страдал. Просто мера страдания у всех разная. Как и мера душевной глубины. Трудно простить его дурацкую, пустую жизнь, но прощаю ему его дурацкую и пустую старость (влюбленности, стишата, сплошные слюни). Не прощаю отношения к сыну. И не надо про пророка в своем Отечестве. Речь не об этом. Свое дитя надо просто любить! Оценят другие. Просто отдай ему свое сердце. И, уверена, жилось бы сыну чуть-чуть легче.

С матерью тоже дело обстояло не лучшим образом: «Дети для того и существуют, чтобы не давать нам покоя». Была она вспыльчива, гневлива, властна. Домашнее хозяйство ненавидела. В доме грязно, неуютно, пьяная дворня. Всегда не хватает денег.

С детьми была сурова, обожала только младшего, Левушку. Вообще, имела садистские наклонности: за провинности сажала детей на хлеб и воду, била по лицу, не разговаривала с ними месяцами. Сетовала, что успешен старший сын, а не младший, любимец. Так что с maman тоже не сложилось.

Брат Левушка, бездельник и тунеядец, – достойный сын своих родителей. Правда, человек умный, одаренный, с прекрасным литературным вкусом. Подводил брата частенько. В салонах читал его еще не опубликованные стихи – их переписывали и передавали по рукам. Как следствие, книги не покупали. Материальный ущерб. Переданные братом долговые деньги Вяземскому промотал. Так же, как и деньги на выкуп его рукописей. Правда, похоже, что Левушка брата хотя бы ценил и любил. Но тому от этой любви было не легче. К тому же Лев и пил, и блудил, и буянил. Жил на широкую ногу. Пушкин оплачивал его долги – ресторанные, карточные. Правда, младший брат об умершем старшем горевал сильно. Но жизнь его точно не красил, только усложнял.

С сестрой Ольгой в детстве была близость. Все большое семейство – отец, мать, дядья, тетки – чужие люди. А потребность в родственной любви точно была. В противостоянии Пушкина родителям Ольга была на его стороне. Жизнь ее, справедливо заметим, тоже была несладкой – и родители, и неудачный брак. Но общие проблемы сестру и брата почему-то не объединили. Близкие отношения не сложились. Может, виной тому стали назойливые письма ее мужа о долях Ольгиного наследства? Она эти письма брату передавала – мужа поддерживала. А Пушкин гневался. Впрочем, когда в отношениях замешаны деньги, правых найти сложновато. Но факт остался фактом – близким человеком Ольга ему не стала.

Нет-нет, конечно же, были верные товарищи. Любимец всех лицейских, увалень Дельвиг, туповатый и ленивый добряк, но с живым воображением и душевным благородством; смешной чудак Кюхельбекер, добрейший человек; Чаадаев, верный друг, убедивший Карамзина заступиться за Пушкина перед императором; Жуковский, «хрустальная душа» (это он написал высоко ценившему его Пушкину «Ученику от побежденного учителя»). Собратья писатели, сумевшие оценить его, – например, уже дряхлый Державин в восхищении обнял Пушкина и сказал:

– Я не умер, вот кто заменит Державина.

Льстил себе, конечно, но простим старика – оценил.

Гнедич, «Илиаду» которого Пушкин ценил очень высоко, Грибоедов (один из самых умных людей России, по признанию Пушкина), Боратынский – поэтическую деятельность которого Пушкин ценил восторженно, Мицкевич, Гоголь.

Но я говорю о любви. Конечно, в салонах Пушкина обожали, его ценили, и им восхищались – всем было лестно получить его к себе на вечер. Но я говорю о любви.

Да, была няня – теплое, доброе сердце. Вот она-то его любила. Жалела. Лишенный материнской любви, он относился к няне с сыновней нежностью. Наверняка это скрасило его нелегкую жизнь.

Теперь о женщинах.

Бесконечные романы. Вспомним самые яркие. Катенька Бакунина. Первая платоническая любовь. «Безмятежная тоска» и «счастье тайных мук». Первые прекрасные стихи о любви. Она, судя по всему, к нему равнодушна – он младше, приятель ее брата. Пылкий, некрасивый, влюбленный мальчик. Не будем ее осуждать.

Богачка и красотка Елизавета Воронцова. Кокетка, широкого ума, с прекрасным характером. Любила повеселиться, отказала императору – смела, однако! Стихи – «Талисман», «Ангел», «Желание славы». Подаренный ею перстень с древнееврейскими письменами. Могущественный и неоднозначный муж точно ревнует: «Не упоминайте мне никогда об этом мерзавце!»

У Пушкина, как всегда, в Одессе много романов. Думаю, ей было лестно внимание поэта – его стихами она зачитывалась почти каждый день. И это продолжалось многие годы. Но мы говорим о любви.

Амалия Ризнич. Высокая, стройная красавица с косой до колен. Полуитальянка-полуеврейка. Держалась и одевалась эксцентрично. Увлекалась картами. Он ревновал:

«Зачем же любишь ты всегда пугать мое воображенье?»

«Не знаешь ты, как тяжело я страдаю!»

«Да-да, ведь ревности признаки болезни так точно, как чума!»