Точка невозврата

Настоящая «я» сейчас приняла бы душ, плюхнулась в шикарную гостиничную койку под кружевным пологом, почитала бы немного и заснула. Господи, с каким удовольствием я бы заснула, как я люблю поспать, и чтобы ничего, совершенно ничего не снилось!

«Я» застольная, в маске, вполне бойко рассуждала по-английски о том, о чем ни малейшего представления не имею, то ли об избирательном праве, то ли о борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти. Впрочем, я больше слушала, чем рассуждала, мой собеседник, профессор социологии, делился со мной своими соображениями по поводу нового вида взяток в чиновном аппарате Евросоюза. Он уверял, что льготы, которые имеют эти чиновники, являются скрытой формой коррупции, идущей оттуда, сверху. При этом он ткнул пальцем вверх, указывая на ресторанную люстру.

Профессор был толстенький, светло-рыжий, конопатый, с удивительно густыми и жесткими, вздыбленными, как зубные щетки, бровями.

– Люди быстро привыкают к определенному набору привилегий, и размер официальной зарплаты уже не имеет значения. А что они, собственно, делают? Летают по миру бизнес-классом, живут в отелях пять звезд, заседают и блабла-бла.

«Далось им это «бла-бла-бла», что про Достоевского, что про чиновников. А мы здесь чем, интересно, занимаемся?» – подумала я, подавила очередной приступ зевоты и произнесла вслух очередную пустую, обтекаемую и вроде бы вполне уместную реплику.

В ответ профессор заявил сурово:

– Нет, так не должно быть. Нужен жесткий контроль, иначе все сгниет и развалится.

– Но те, кто станет контролировать, тоже получат свои привилегии, – возразила я вяло, – и вообще, государство не может существовать без бюрократии, а где бюрократия, там всегда привилегии и коррупция, и хорошо, если в форме материальных благ. Хуже, если в форме власти, возможности размазать человека по стенке или поставить к стенке.

– Да, в определенном смысле необходимо нечто вроде новой международной экономической диктатуры, – сказал профессор.

Я больше не слушала его, не возражала, мне стало скучно. Он вовсе не заметил этого, продолжал говорить, выразительно шевеля своими бровями-щетками. И тут в разговор вмешался сосед справа, историк, с аккуратной белой бородкой и розовой лысиной. Сквозь очки в тонкой золотой оправе поблескивали голубые глаза навыкате.

– Как вы думаете, у вас в России возможна новая диктатура?

– Надеюсь, нет.

– Почему?

– Не знаю. Просто надеюсь, и все.

Историк заговорил о революциях, стал сравнивать французскую с русской, Робеспьера с Лениным. Я молчала, только иногда кивала, и это его вполне устраивало. Я почти уснула с открытыми глазами, когда услышала:

– Толпа осадила гостиницу, в которой жил Робеспьер. Он попытался застрелиться, но выстрелил неудачно, снес себе половину нижней челюсти. Когда его отправили на гильотину, он хотел обратиться к народу, но смог издать только приглушенный вопль.

Я сразу проснулась и навострила уши.

– Вот она, главная разница. Разгадка и начало новой загадки, – пробормотала я по-русски.

– Что, простите?

Пришлось перевести на английский и пояснить, что я имею в виду:

– Почему французы расправлялись со своими диктаторами, а русские покорно терпели столько лет?

– Хороший вопрос, – одобрительно кивнул историк, – и почему же, как вы думаете?

– Потому, что Робеспьер не позаботился о создании собственного культа.

«Молодец. Ты сейчас сформулировала очень важную мысль, – услышала я сиплый шепот Агапкина, – это поможет тебе разобраться в кульминации водевиля».

Историку мой ответ тоже понравился. Он стал рассказывать о пропагандистских методах Геббельса. Это было странно, немцы не любят вспоминать свое нацистское прошлое. За десять лет моих поездок, наполненных бесконечным «бла-бла-бла», тема нацизма возникла только во второй раз.

В первый раз об этом заговорил мэр маленького городка на севере Рейн-Вестфалии. Городок был спокойный, чистенький. Кроме двух старинных католических соборов, там возвышалось новое, богато отделанное здание синагоги. В соборах шла служба, синагога пустовала. Из семи тысяч населения половину составляли эмигранты из бывшего СССР. Большинство не знало немецкого, работы для них не было, да они и не стремились работать, пособия хватало на сытую, благополучную и в общем совершенно растительную жизнь.

Мэр объяснил мне, что до прихода Гитлера к власти здесь была большая еврейская община. Во время нацизма его отец служил начальником гестапо и оказался главным виновником уничтожения еврейской общины. Весной сорок пятого он застрелился, оставив больную жену и троих детей.

– Я был самым младшим, совсем маленьким, ничего не помню, – сказал мэр, – но я пытаюсь восстановить то, что уничтожил мой отец, надеюсь, хотя бы отчасти, искупить его вину. Здесь может поселиться каждый, кто считает себя евреем и хочет жить в Германии. Я вижу, что среди них много бездельников, они деградируют от безделья, и никакой еврейской общины не получается. Но это их выбор, тут я бессилен.

Тюбингенский историк от Робеспьера, Ленина и Геббельса перешел к Гитлеру и Сталину:

– Те двенадцать лет для Германии не только ужасны, они оскорбительны. Годы правления большевиков были для России ужасны, разрушительны, но не оскорбительны.

Я подумала, что сейчас он заговорит о войне, назовет Сталина победителем, но ошиблась. Он имел в виду совсем другое.

– Сталин взял власть путем внутрипартийной интриги, – произнес историк и жадно хлебнул воды, – Россия его не выбирала. Он был монстр, но серьезный, значительный. А Гитлер получил власть в результате свободных демократических выборов. Немцы сами, добровольно его выбрали. Выбрали эту нелепую, карикатурную фигуру, без образования, с повадками дешевого комика неудачника. Он был смешной, а Сталин смешным не был. Вы чувствуете разницу? Как могли мы, немцы, воспринимать его всерьез? Магия какая-то!

– Есть люди, которые до сих пор воспринимают Гитлера всерьез, поклоняются ему, и в Германии, и в России, – сказала я, – они оба, Сталин и Гитлер, не потеряли своей привлекательности. Они мощные бренды, о них говорят, пишут, думают.

– Мне кажется, между ними есть некая таинственная, почти родственная связь, и вполне возможно, они хорошо знали друг друга, встречались, – понизив голос, произнес историк.

«Ага, они были сводные братья, дети одного тайного папашки, черного мага», – подумала я, еле сдерживая снисходительную усмешку.

– Существует версия, что они встречались в тридцать девятом году во Львове, – вполне серьезно продолжал мой собеседник, – все свидетели, разумеется, уничтожены. Охрана, переводчики. Но они могли встретиться еще раньше, в Вене, в феврале тринадцатого. Сталин ездил в Вену писать какую-то статью. Гитлер там жил. В официальной истории нацизма была изменена дата переезда Гитлера из Вены в Мюнхен. В «Майн кампф» он написал, что приехал в Мюнхен летом 1912-го. После его прихода к власти большая мемориальная доска с орлом и свастикой появилась на доме № 34 по Шляхайсмерштрассе в Мюнхене: «В этом доме жил Адольф Гитлер с весны 1912 до дня добровольного поступления на военную службу в 1914». А на самом деле из Вены в Мюнхен Гитлер уехал 24 мая 1913-го.