Толчок восемь баллов
Шрифт:
— Вот, — приговаривала она. — Вот чай, вот сахар, варенье, сыр… Вы едите рокфор?
Толик убрал немного музыку — чтобы не заглушать Тетю.
— Пусть, пусть будет, — быстро сказала Тетя. — Я очень люблю музыку. И хочу, чтобы Дамир любил. Я даже когда-то сама пела… В детстве.
Теперь говорила она одна. Толик и Дамир молча приблизились к чаю.
— Голос у меня был хороший, громкий. Но со слухом — неважнец, — рассмеялась Тетя.
Она рассмеялась так, будто приглашала Дамира и Толика посмеяться вместе с нею.
Дамир прибавил
Все уже пили чай, а она все говорила и говорила, словно разговором могла что-нибудь изменить, исправить, соединить всех, кому надобно соединиться…
Наверное, она хотела совершить чудо справедливости — как она его понимала…
…Толик с шумом вздохнул и решительно поднялся из-за стола:
— Ну, спасибо вам, я пойду!
Когда-то надо же было уйти? Так лучше сразу!.. Дамир сидел, глядя в блюдце, а Тетя удивилась и огорчилась:
— Ну куда же вы пойдете, Толик? Вы же нам все-таки не чужой… Я вам постелю на кухне. У нас есть прекрасная немецкая раскладушка, матрац, одеяло, белье чистое…
И замолчала, поняв, что все это уже напрасно, все это уже лишнее…
Тогда заговорил Толик. Заговорил горячо, отвечая на то, о чем она, как ему показалось, должна была думать, не говоря прямыми словами.
— Понимаете, только вчера с человеком разговаривал. Если бы раньше… Такое дело! Теперь уже нельзя. То есть с кем-нибудь можно, но тут — нельзя!
— Конечно-конечно, — тут же согласно закивала головой Тетя.
Она просто кинулась в согласие, изобразила его голосом, и телом, и движением, потому что ей на секунду показалось, что если бы Толик послушался Дамира, она, Тетя, может быть и…
Она рванулась к туалетному столику, схватила какой-то флакончик и стала совать его в руки Толика.
— Вы ей духи передайте! Это очень хорошие, французские…
— Что вы, не надо, — помотал головой Толик.
Но духи взял и сунул в карман. Постеснялся не взять.
— Большое спасибо, — сказал он Тете.
Потом он пошел прощаться к Дамиру.
Дамир сидел, упершись глазами в блюдце, и даже не пошевелился, когда Толик с неловкостью поцеловал его в макушку.
Потом Толик ушел…
Он шел по двору, когда услышал, что его зовут из форточки третьего этажа.
— Толик! Толик! — кричала Тетя и делала знаки руками — вернуться.
Рядом с ней, в нижнем стекле окна, чернела голова Дамира.
— Передумала! Отдает… — тихо, самому себе вслух выдохнул это невероятное Толик.
Одним духом он вознесся по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки!
— Вы — забыли приемник, — сказала ласково Тетя, стоя в распахнутой двери. — Вот…
Она протягивала приемник, а под ее рукой, привалившись спиной к ее животу, молча стоял Дамир.
Толик разочарованно сглотнул и не взял приемник.
— Не забыл, — негромко сказал он и медленно
пошел вниз по лестнице.…И когда он уже прошел половину двора, из форточки раздался звонкий, на всю округу, голос Дамира:
— Толик! — кричал Дамир, стоя ногами на подоконнике и едва дотягиваясь до форточки. — Я вырасту, все равно к тебе приеду! Я скоро вырасту!.. Я приеду! Я приеду к тебе!..
И через паузу, снова:
— Толи-и-ик!..
Толик кинулся вон со двора.
Мюнхен, 2005
Иллюстрации Гюстава Доре
В своем прекрасном и безжалостном к самому себе дневнике Юрий Маркович Нагибин писал: «Могучий эгоизм старости шутя гасит сентиментальные потуги памяти оживить прошлое…»
Однако избавиться от постоянного желания припомнить что-то из своего прошлого — просто невозможно. Особенно если взяться вспоминать именно тот период, когда ты находился еще в этаком — очень «мужчинском» возрасте и тебе (наверное, как и всем) были свойственны все глупости и ошибки этого возраста, сопровождаемые постоянной половой суетливостью.
И вовсе не для того, чтобы «оживить прошлое», а… черт его знает для чего!
Может быть, в компенсацию за сегодняшнюю биофизиологическую немощь?..
Иногда безумно хочется с заоблачных высот своего бессильного и «могучего эгоизма старости» припомнить самого себя — того самого, мощного и глуповатого, с вечно дымящимся от неугасимых желаний членом и постоянно мечущегося на поводу у собственных яиц.
Для приличия нужно только приправить эти воспоминания легким старческим подхихикиванием, изрядной долей кокетливой иронии и скепсиса по отношению к самому себе тогдашнему — молодому и здоровому коблу. Будто бы ты и не пытаешься «оживить прошлое», а просто так, трепа ради, рассказываешь незатейливую историйку, которая произошла с тобой уйму времени тому назад.
И это ни в коем случае не должно походить на лихие описания похождений некоего советского кавалера Фоб-лаза из Института физкультуры и спорта имени Лесгафта времен смерти Сталина и начала эры «Кукуруза — царица полей!».
Никакой сегодняшней примитивной половухи.
Историйка будет почти интеллигентная. Тем более что произошла она лет пятьдесят тому назад, когда школьницы рожали еще во вполне почтенном возрасте — лет этак в Чтырнадцать-пятнадцать, а не в десять-одиннадцать, как сегодня.
Церковь тогда еще была решительно отделена от государства. И ни один из самых прогрессивных членов Политбюро даже помыслить не мог о том, чтобы прилюдно поставить свечечку во храме, а потом, фальшиво глядя мимо нацеленного на него десятка видеокамер всех телевизионных каналов страны, истово и неумело осенить себя крестным знамением…
Время было совершенно иное. Ну, во-первых, не было видеокамер…
Господи! Какого лешего я взялся перечислять то, чего тогда не было? Не за роман же взялся — за рассказик.