Только бы выжить

Это даже и хорошо, что они, такие разные, оказались вместе в одном деле.

Самый опасный участок – гравийная дорога, и они, убедившись, что она пуста, быстро перебежали её. Начиналось болото, и старик взял жердь, побрёл, постоянно щупая мох перед собой. И мох этот был абсолютно белым, недаром и названо село. Апанас не мог знать, что в городах по-научному его называли сфагнум. Он знал другое, потому наклонился, и, покряхтев, набрал его за пазуху.

– И зачем ты всё собираешь, особенно гадость эту болотную? – сказал Алесь, но старик к нему даже и не повернулся.

Чудак всё-таки этот Колдун. Он бы себе ещё за щёки этот мох заложил, думал Мицкевич. Но и сам посмотрел на белый ковёр с интересом. Идти по нему было легко и мягко, словно по дорогому заморскому ковру. Вспорхнула птица, и Колдун замер, прислушиваясь. Тишина казалась подозрительной. Лишь на миг её прервал дятел, простучав по сухостою. Спустя несколько минут они снова зачавкали по болотной жиже и вышли к тонкостволому, сиротливо белеющему березняку. В ложбинках уже курился туман. Колдун знал, что при такой погоде скоро туман станет ещё гуще. И если староста замешкается, придёт позже, то его будет трудно застрелить издалека. Они вышли на старую, перерытую кротами тропинку, оглянулись. До Марьиного лога оставалось всего ничего.

Огромная берёза росла в центре, старосты рядом не было. Значит, есть время выбрать удобную позицию. Раздвинув плечами колючие ветки, Колдун и Алесь залегли в молодом сосняке. Отсюда всё видно, и есть путь к отступлению – в болото. Если староста обманет и приведёт за собой полицию, то единственный способ уйти – через топи. Мицкевич бы туда не сунулся, но знал, что с Колдуном можно безбоязненно пройти и не через такие гиблые места. Всё он тут знал. Недаром старик всё время горбился – будто кланялся каждой знакомой кочке.

Лежать на ковре из сосновых иголок было тепло и приятно. Алесь невольно задремал, обнявшись с ППШ. Иногда он просыпался и смотрел в центр лога, не появился ли кто. В сумерках берёза напоминала огромную свечу, зажжённую перед началом вечерней службы.

5

Троха давно следил за Просей. Знал, что до войны она якшалась с Мицкевичем, и хотя невестой его не считалась, но подозрение к ней росло. За несколько лет, проведённые в тюрьме, выработалось особое звериное чутьё, которое ни разу не подвело. Троха всегда доверял ему. Наверняка девка думает, как бы помочь банде, раз её дружок там. К тому же Янка Бык вчера сообщил, будто бы поздно вечером рядом с её домом долго брехал кобель. Значит, кто-то подходил, и не из сельчан: вряд ли кто посмеет нарушить комендантский час.

После разговора с приезжим начальником Троха не спеша пошёл к её дому. Ещё в бобруйских застенках он узнал от авторитетных сидельцев, что всё лучше делать без спешки, тогда и выйдет ладно. Потому и посвистывал, сшибал тонким кожаным кнутом засохшие зонтики, что разрослись у покосившегося забора вдоль песчаной тропинки. Он думал, что зайдёт и устроит допрос, заодно с тётки Лукерьи три шкуры снимет. Но замер, лишь оказался у заднего двора.

Дверь скрипнула, словно пискнул испуганный мышонок. Он услышал, как Прося выбежала на крылечко. Должно быть, словно зверёк, озиралась по сторонам. Полицейский прильнул к почерневшему срубу бани, ухмыльнулся, выглядывая, старался ничем себя не выдать, даже не дышать. Как на грех, залился соседский пёс.

«А Янка правду сказал! Собаки сразу чуют чужого!» – пришла мысль.

Только бы она не испугалась, не почуяла беды. Его сердце невольно забилось сильнее, словно у охотника в засаде, когда дичь может вспорхнуть. Впрочем, с местных болот далеко не улетишь…

Девушка спустилась с крыльца и вслушивалась в лай собаки, но выглядела безучастной, отрешённой, словно её приглушило тяжёлым мешком. Спешно повязав платок, поправила что-то у груди. Троха почуял нутром – она припрятала что-то. Эх, звериная чуйка, которая вырастала, выбивалась и крепла в нём за годы отсидки, как же теперь она была кстати!

Девушка прошла мимо бани, и если бы повернула голову, то заметила бы незваного гостя. Но в чёрной форме тот был неприметен у брёвен. Прося засеменила по дорожке, и будто чувствовала спиной преследование, но не оглядывалась. Но всё дальше и дальше от дома с каждым неловким движением, с каждым неверным шагом она выдавала волнение. То наступала неловко на камень, то на торчащий из песка корень. Она свернула в проулок, и краем глаза заметила чёрную тень. Девушка осмотрелась по сторонам, искала, где спрятаться, но лишь вскрикнула. Попятилась, но было поздно. Ничего не говоря, Троха подошёл вплотную, она увидела закатанные рукава, и белые, тонкие, не знавшие крестьянской работы пальцы. Они коснулись её, скользкие, холодные, и словно одна щупальца стиснула шею, а вторая забралась к груди, нащупала тёплые бугорки.

«Хоть бы этим всё и кончилось! Не трогай ниже!» – взмолилась она про себя, и крикнула что есть мочи:

– Руки прочь, гад! – и поняла, что не за девичьей прелестью, что берегла она для любимого Алеся, тянулся он. Словно знал, всё он знал…

– И что это? – Троха нащупал аккуратно сложенный лист. Слегка покрутив его, развернул. Это был… простой бумажный журавлик. Он посмеялся и хотел выбросить, но передумал и развернул. – А вот и самое интересное!

Прося пыталась вырвать, скомкать лист, но цепкая рука надёжно впилась в шею. И чем больше девушка сопротивлялась, тем становилось больнее. Внутренняя сторона журавлика была исписана неровными буквами – Прося вылила душу с волнением и опаской. Полицай бегал по строчкам злыми глазами, кривил губы. Девушка задумала отнести письмо-журавлик, оставить на пне недалеко от болота, где старая лощина. Там до войны они как-то встретились с Алесем, и она подумала, что, быть может, он и сейчас приходит туда. Вчера ей на миг показалось, будто он даже стоял у её окна. Глупость, конечно, но она почувствовала. Утром она решила написать Алесю, что любит его. Попросила его в письме беречь себя, что после войны они будут вместе. А ещё описала, сколько полицаев в Белых мхах, кто именно служит немцам, как часто приезжают оккупанты. Всё, что могла знать, подробно рассказала. А теперь письмо оказалось в руках Трохи…

– Ай да журавлик, ай да птушечка! – свистнул он. – Да ты помощница у банды! Ничего, сама всё скажешь!

Он потащил девушку, всё также крепко держа за шею, не слушал причитаний старухи Лукерьи, что нагнала их и вопила, только огрызнулся. Староста тоже почему-то оказался на пути, стоял у ветлы. Грубо ответив на его замечание, поволок Просю за окраину, к болоту. Село замерло, все будто затихли у дверей, не хотели и знать, что творится вокруг. Людей больше волновало не то, что полицай куда-то потащил девушку, а шум моторов в центре. Прибывали немцы, а значит, пойдут по дворам, и кого-то наверняка объявят пособником партизан и повесят для устрашения…

Село осталось позади. Небо заволокло, словно наверху сгрузили плотные мешки. Под ногами хлюпала травянистая заболоть, и Троха бросил девушку на белый мягкий мох, что лежал ковром вокруг трухлявых зелёных пней. Навалился сверху, грубо целовал, пытаясь стянуть с себя штаны. Но та отчаянно билась, расцарапала ему лицо и, удачно попав коленом в пах, вырвалась из душного плена, словно из груды камней. Она не успела отбежать, когда Троха поднялся, достал плётку:

– Говори, как давно знаешься с бандой?

Прося, растирая слёзы, оглянулась – мшистые островки, тёмно-зелёная бескрайняя топь, багульник, рогоз, стволы некрасивых деревьев. Только туда она могла броситься. Это погибель, но не такая горькая и постыдная, если вновь попадёт в лапы изверга. И она побежала.

Троха бросил кнут, схватился за кобуру, но дёргал нервно, потому не сразу извлёк парабеллум. Глядя на убегающую девушку, которая напоминала белую раненую птицу, усмехнулся:

– Ничего, сгинешь! – он сделал несколько шагов, но отступил – мшистый настил под сапогами сменился тягучей жижей. А девушка бежала, прыгала с кочки на кочку. Мгновение – и она провалилась в водное окно, будто кто-то схватил её зелёными ладонями и потянул вниз: