Только хорошие умирают молодыми

— Замолчи! — зло бросил Олег и тут же сам устыдился своего тона.

Но и Сережка понял, что зашел слишком далеко.

— Извини, — буркнул он. — Я забыл, что ты не в настроении, да я и сам сегодня что-то не с той ноги встал. Ленка эта еще со своими закидонами… Просто… Иногда посмотришь в окно — и, если честно, жить не хочется. Я сейчас буквально одну вещь еще скажу, ты послушай меня, пожалуйста.

Он посмотрел на Олега, и тому неожиданно померещилось, что Тайлаков, взрослый мужик даже по меркам казавшегося волшебным сном докатастрофного времени, готов заплакать. Музыкант неловко кивнул — он всегда испытывал неловкость, когда другие люди начинали распахивать свою душу. Особенно перед ним.

— Я летом ходил на окраину — ты того района, может, даже не знаешь. Надо было разобрать несколько старых домов: мы там трубы искали, чтобы канализацию подлатать. Так вот, там все зарастает — настоящие джунгли. Представляешь, поле подсолнухов — высоченных, в человеческий рост и еще выше. — Он махнул рукой у себя над макушкой, показывая, какие вымахали подсолнухи. — И среди них торчит крыша с трубой, почти незаметная. Еще несколько лет — и некоторых домов уже не найдешь. Даже в центре тополя, которых никто не подрезает, ветками стекла выбивают и прорастают в квартиры. Не видел? Нет? Да просто внимания не обращал, наверное; если захочешь, я тебе покажу как-нибудь. Ну вот… Понимаешь, мне вымирать-то не так уж и страшно — обидно только. Совсем по-другому я себе конец цивилизации представлял. До конца света должны были дожить мудрые праведники, сами себе библиотека и исследовательский центр, способные на равных разговаривать с природой, решать любые задачи, гасить звезды и зажигать новые. Играть галактиками в футбол. Вот на этом можно было бы и остановиться. Сделать что-нибудь эдакое, чтобы вся Вселенная знала — мы жили. Тогда и уйти не стыдно. А так… Как-то пусто и бесполезно — что были мы, что не было нас. До сих пор одна цивилизация, исчезая, передавала что-то следующей — эстафета такая, сквозь время. А нам кому и что передавать?

Олег, слушая друга, неожиданно вспомнил свои разговоры с Флейтистом. Тот говорил — мы зависим от вас, мы мало что создаем сами, пируем на остатках вашей культуры. На том, что можем взять и приспособить для себя.

— Крысы останутся, если им удастся победить, — осторожно предположил он. — Может, что-то из нашего наследия им пригодится. И вообще — что ты в панику впадаешь? Может, Катастрофа не коснулась всего мира? Может, только наш Город пострадал, а на всей планете — полный порядок…

Они оба замолчали. Они оба знали: судьба тех, кто еще во время Катастрофы пытался вырваться из Города, абсолютно неизвестна. Никаких вестей из внешнего мира Город не получал, никто и никогда сюда не приходил. На радиочастотах — бессмысленные шумы.

— Тьфу на тебя, — уже спокойнее сказал Тайлаков. — С крысами мне делиться жалко. А насчет Города — да, я пессимист, Олег. Я думаю, что мы, как бы глупо это ни звучало, последний островок цивилизации. Последний бастион человечества и все такое прочее. Это, наверное, означает какую-нибудь ответственность, но ответственность может быть только перед кем-то другим. Я поэтому и сказал: жаль, что нам некому передать эстафету, кроме крыс. Так что остается отвечать только перед самим собой. Или — да, рожать детей, и отвечать придется перед ними, и если мы где-нибудь ошибемся, то другого шанса у нас уже не будет. Не хочу я такойответственности.

Тайлаков опять откинул занавеску, прижался лбом к холодному стеклу и ненадолго замолчал.

— Знаешь что? — вдруг сказал он таким тоном, словно собирался сделать некое признание.

— Ну?

— Больше всего в нашем новом мире мне не нравится совсем не то, что мы получаем продукты по карточкам и воюем с крысами ростом с человека. Это все мелочи, честно говоря, к этому я привык очень быстро. Но что меня напрягает больше всего — так это то, что женщины перестали носить юбки.

— Так зима, — удивленно сообщил ему снайпер. — Холодно, вот они…

— Да они и не только зимой, — с непонятной досадой перебил его собеседник. — Зимой и летом, осенью и весной они в брюках. Как на войне.

— Да мы и на самом деле на войне. Забыл ты, что ли?

— Да помолчи ты, — со злостью бросил Сережка. — Дай договорить. Мы, конечно, на войне, кто бы сомневался. Если идет война, где еще быть мужикам-то? Но почему они тоже на войне? У меня ощущение какое-то странное. Как будто не хватает мне чего-то, чтобы их защитить. Не просто защитить от врага, а сделать так, чтобы они этого врага вовсе не замечали, чтобы не знали о том, что он есть. Чтобы не было у наших женщин, от первой красавицы города до дурнушки последней, от сопливой девчонки до бабы в возрасте, необходимости в этом участвовать, понимаешь?

Он вдруг рассмеялся. Правда, сначала смех вышел хриплым и злым. Но мгновением позже Сережка прокашлялся и улыбнулся уже мягче.

— Ты же знаешь, что делают русские люди, когда перед ними встают неразрешимые мировоззренческие проблемы? — с любопытством спросил он.

— Естественно, — в тон ему откликнулся Музыкант. — Пьют.

— Точно, — согласился Тайлаков. — Давай и мы с тобой пить будем. Разве ты не за этим пришел? Не по стопке за встречу, а надраться так, чтобы небу тошно стало.

Уж скорее нам с тобой, дружище, тошно станет, чем небу. Небо — оно терпеливое… Я не могу грузить его своими проблемами, подумал Олег. У него своя тяжесть на душе, зачем ему лишние проблемы? Нам нередко кажется, что все вокруг существуют только для того, чтобы быть для нас подпоркой, что нужны они только в тот момент, когда в них возникает настоящая необходимость, и по первому нашему свистку каждый обязан примчаться на помощь. Но стоит прислушаться, и оказывается, что люди, которые тебя окружают, тоже живые, не картинки, не говорящие функции, но такие же, как ты, и им тоже чего-то от тебя надо. Может быть, даже каждый из них в душе тоже надеется, что ты по первому зову сделаешь то, что ему нужно. Мы все зависим друг от друга, как бы ни пытались загнать эту очевидную мысль так глубоко, чтобы она перестала ворочаться, царапать, доставляя неудобство. Ты до последнего держишься — ведь ты мужчина, и окружающий мир год за годом, десятилетие за десятилетием вбивает в тебя мысль: ты — стержень и опора, ты не имеешь права быть слабым, потому что иначе рухнет все. Но однажды слабость оказывается сильнее, и ты приходишь за поддержкой. Ты не умеешь ее просить, ты молчишь, многозначительно хмыкаешь, а если решаешься заговорить — говоришь только намеками, отчаянно, до последнего надеясь, что тот, к кому ты пришел, сам все поймет, сам догадается, поставит диагноз, выпишет рецепт и проведет лечение.

И в тот момент, когда тебе нужно с кем-то поговорить начистоту, вдруг выясняется, что твоему визави требуется то же самое. Для тебя это — важная необходимость, а для него — вопрос жизни и смерти: ведь вас окружал один и тот же мир, он старательно лепил вас обоих по одному образу и подобию, а в итоге — трудности у вас одни и те же, одни и те же заботы, одна и та же боль и одно и то же неумение с ней бороться. Только терпеть — до последнего, взводя пружину так туго, что вот-вот — и лопнет, хлестнет, разворачиваясь, и по вас, и по тем, кто рядом.

Избавиться от этого раз и навсегда можно, только умерев. Но так как самоубийство конечно же не выход, можно позволить себе небольшую иллюзию суицида — надраться в стельку, насильно выключив мозг, чтобы ни одна паршивая мысль не проскреблась сквозь пьяный туман.

Я уже думал сегодня о нирване, кажется. Итак, пусть будет нирвана, хотя бы на время.

— Наливай, — скомандовал Олег.

И Сережка налил.

И они выпили.

И закусили.

И налили вновь.

И все понеслось по накатанной.

Он кое-как поднялся на свой третий этаж, ежеминутно оступаясь, то и дело рискуя упасть с лестницы, вцепившись в перила как в самую надежную на свете опору, подтягивая себя туда — верх, вверх, вверх. Мир вокруг плыл одновременно во все стороны, раскачивался, и больше всего на свете Олег боялся упасть с пляшущего под ногами пола куда-то в безвестную глубину ничто. Он кое-как преодолел путь от начала лестничной площадки до квартиры: осторожно, по стеночке, мелкими шажками, мимо двух дверей, за которыми давно уже никто не жил. Но ему почему-то почудилось, что стоит сейчас негромко тукнуть костяшками пальцев по любой из них — по пыльной черноте простроченного скрепами дерматина или по иссиня-серой стали — и хозяева откликнутся на зов, выйдут поинтересоваться, кого это несет в такое время, когда приличные люди спят…