Только и разговоров, что о море

– Я всё понимаю, Фэй, и уважаю и ваши усилия, и вашу честность. И потому говорю как есть. Или мы пытаемся затормозить процессы на фоне диеты и умеренных, крайне осторожных физических нагрузок, или вы не дотянете до сорока пяти.

В сущности, он был хорошим человеком, одним из немногих, кто соглашался честно лечить таких, как она. Большинство врачей, по сути, отделывались фразой: «А что вы хотите с вашим весом?» Если старику сказать «А что вы хотите в вашем возрасте?» – легко угодить под суд, а от толстяка можно отмахиваться бесконечно. Конечно, у вас болит спина, а вы как думали – таскать такую тяжесть. Конечно, не справляются сердце, лёгкие и печень. Конечно, у вас чудовищные отёки. Конечно, вы скоро умрёте – а вы как хотели? А она хотела жить. Фэй оскорбляло нежелание врачей хотя бы вникнуть в её проблемы. Кажется, явись она к ним с царапиной на пальце, её с порога встретят фразой: «Сначала похудейте». Доктор Гриффин пытался объяснить поведение коллег:

– Но, Фэй, вообразите, что на ваших глазах человек отпиливает себе ногу. И требует при этом остановить боль, кровопотерю и моральный дискомфорт. Что мы можем сказать ему на это?

– Псих, прекрати отпиливать себе ногу. Да, я понимаю. Но я не могу остановиться не из-за ослиного упрямства или безумия. И мне очень больно.

Самое страшное в этом разговоре, что доктор Гриффин в ответ промолчал. Смотрел с бесконечной грустью и состраданием и молчал, не делая попыток её успокоить, не обещая, что всё обязательно наладится. Именно тогда Фэй острее всего почувствовала: помощи ждать неоткуда.

Одного Фэй не поняла – почему это случилось именно с ней. Ну да, лишний жир. Никто не спорит, она не просто «полновата», а уже очень толстая. Но ведь бывает и похуже, у иных вес почти в два раза больше, чем у неё, они уже не могут ходить, а всё-таки живут. Женщины же её габаритов и вовсе оказываются энергичными и сильными. Фэй коллекционировала ссылки об успехах полных женщин, причём не в похудении, а в искусстве и бизнесе. Читала об одной, перескочившей в 444, которая работала вебкам-моделью, устраивая в Интернете шоу разной степени приватности. Не говоря о знаменитой Мисси, вполне пристойной модели плюс сайз. Её фото обошли обложки всех глянцевых изданий; она могла бы вступить в их клуб 333 и при этом родила, ведёт активную жизнь и, судя по Инстаграм, занимается спортом и путешествует. Да, конечно, Мисси едва за тридцать, а Фэй на десять лет старше, да и потяжелее будет. Да, она была толстой с детства и никогда не отличалась хорошим здоровьем. Да, её организм изнашивается в разы быстрее, чем у худышек. Но боже мой, почему же настолько быстро?!

Кстати, Розмари ненавидела Мисси. Когда Морган предложил сделать ту символом клуба 333, Розмари страшно разоралась:

– Запомни, эта сучка Мисси не нравится нам, большим женщинам! Она кумир для обычных комплексующих девиц – тех, кто весят по сто восемьдесят фунтов и считаю себя жирными. Они смотрят на неё и думают: «Вот, можно быть ещё жирнее и оставаться красоткой». А нас ей провести не удастся. Мы-то видели такие же тела в зеркалах и знаем, что целлюлит ей зафотошопили, талию подрисовали, складки разгладили, подбородки подшили. Всё это та же самая ложь об идеальных женщинах, только чуть адаптированная.

Позже, в баре, Розмари продолжила обличать Мисси, нервно прихлёбывая апероль шприц:

– А Инстаграм, ты видела её Инстаграм?

– Ну да, – меланхолично ответила Фэй. – И там, кстати сказать, она жир не фотошопит. Все двести складочек над коленками как на ладони. Не к чему придраться.

– Но во всех видосиках она ведёт себя, как шлюха! Отклячивает жопу, открывает рот и облизывается так, будто говорит каждому встречному: «Эй, ты, можешь засадить в любую из моих складок». Мерзость, какая мерзость.

– Ну, дорогая, зачем ты так? – Фэй очень хотела выглядеть справедливой, хотя ей тоже не нравилась Мисси. – Она модель высокого класса с огромными контрактами, ей нет нужды заниматься проституцией.

– Подумаешь, у таких шлюх просто клиенты другого уровня, какие-нибудь арабские шейхи, готовые заплатить за секс со знаменитостью.

– Не забывай, она замужняя женщина и мать. Нет, я думаю, дело в другом. Сексуальность обеспечивает самке безопасность. Она как бы сообщает: «Не убивай меня, я могу тебе пригодиться, меня ещё можно трахнуть». Не убивай, не бей, не оскорбляй.

– И сильно ей это помогло?

Фэй знала, что это не работает, она видела в Инстаграм Мисси нашествия хейтеров – комментарии, сочащиеся ненавистью, блюющие смайлики, свиные рыла, горки дерьма. Она иногда заходила к их авторам и рассматривала симпатичных загорелых парней, демонстрирующих свои автомобили, лыжную экипировку и полное довольство жизнью. Она видела и пузатеньких мужичков средних лет, разгневанных тем, что какая-то баба не желает обслуживать их представление о сексуальности. Это были и женщины разного вида и возраста, возмущённые наглостью Мисси, которая «позволяет себе» – позволяет себе быть яркой, фотографироваться голой, одеваться так, как они не смеют, будучи вполовину легче, смеяться, быть знаменитой, жить. Когда Мисси ломалась, вешала свои заплаканные селфи и писала о депрессии, среди тысяч поддерживающих комментариев эти люди писали ей: «Просто похудей! Возьми себя в руки, жирная сука, прекрати позориться, перестань жрать и ПОХУДЕЙ!!!»

Ах, если бы. Если бы она могла. Если бы все они могли.

Главной мечтой и главной мукой Фэй была одна картинка из рекламы, которую часто использовали самые разные компании, паразитирующие на толстяках: женщина снимает с себя слои жирного целлюлитного тела, а под ним обнаруживается тонкая гибкая фигура. Фэй даже во сне видела, как уверенными движениями высвобождается из складок, будто стаскивает с себя огромные пуховые штаны, скатывает ненавистную плоть, а под ней оказывается настоящая Фэй. Легкая, худенькая и очень счастливая. После таких снов она всегда просыпалась с ощущением ликования, а потом долго отчаянно рыдала.

22

Всё началось с синего шёлкового платья. Струящегося, нежнейшего, ослепительно дорогого и на три размера меньше, чем то, в которое Фэй могла втиснуться хотя бы теоретически. То есть по меркам обычной женщины оно всё равно считалось огромным, но для Фэй это была вещь из другой жизни, где такие, как она, наряжаются, сияют и кружатся в облаке шёлка и света. Оно висело в витрине, отбрасывая холодную сапфировую тень, и все вещи по соседству выглядели линялыми тряпками на его фоне.

Фэй толкнула дверь, вошла, и к ней тут же устремился белокурый хрупкий продавец.

– Только двадцатый размер, к сожалению, единственный экземпляр. – Он был вежлив и не выказывал раздражения или пренебрежения.

Фэй привыкла, что она не самая желанная гостья в бутиках. Нет, байеры не сбрасывали толстяков со счетов, ведь примерно четверть взрослого населения Америки имела серьёзную степень ожирения, глупо игнорировать такую огромную аудиторию. Но чаще всего полные люди довольствовались унылым масс-маркетом и несколькими линиями, которые создали модели плюс-сайз. Существовала и ниша неких карнавальных костюмов, призванных шокировать окружающих и бросать вызов классическому вкусу. Такие шмотки вопили: «Смотрите, я имею право быть жирной и крутой, мне плевать на ваше мнение!» Это, безусловно, прекрасно, но Фэй не хотела, чтобы её одежда вопила. Серьёзные же модельеры всё ещё считали себя революционерами, если выпускали вещи шестнадцатого размера, и обслуга дорогих салонов чаще всего смотрела на Фэй со снисходительным недоумением: ой, а такое бывает вообще? А зачем оно приползло?

Но этот парень, казалось, не видел ничего плохого в её объёмах и только сожалел, что ничем не может помочь.

Фэй вернулась домой в задумчивости: она пыталась представить, какой должна быть её жизнь, чтобы в ней нашлось место для сверкающего синего платья из натурального шёлка. Дело даже не в размере – оно выглядело слишком нарядным для неё. Конечно, её макбук был последней модели, машину Фэй купила под стать себе, большую и просторную, класса E, в гардеробе водились дорогие вещи, но ничего столь же праздничного и вызывающе шикарного она не имела. Это платье предназначалось для того, чтобы выставить свою хозяйку напоказ, а не замаскировать под кучу мусора, по недоразумению забытую в углу гостиной. И при этом в нём не было подросткового бунта, несколько неуместного после сорока лет. Оно просто говорило: «Я есть. Мне не стыдно. Жизнь удалась».