Только не говори маме. История одного предательства

Вся в слезах, я стала расспрашивать, что будет с Джуди и кошками. Кошки должны были остаться в Кулдараге, а Джуди хотели временно приютить у соседа-фермера, пока мы не устроимся на новом месте.

Я чувствовала себя опустошенной, покидая Кулдараг и единственную школу, где я, несмотря ни на что, была счастлива. В слезах я прощалась со своими питомцами, и мне казалось, что жизнь моя кончена. Первым меня покинул Бруно, который радостно уехал в машине своей новой хозяйки. Я стояла во дворе и смотрела им вслед, надеясь только на то, что его будут любить так же, как любила я.

Следующим и еще более тягостным было прощание с Салли. Невыносимой мукой было смотреть, как она, не подозревая о том, куда ее везут, доверчиво запрыгнула в отцовскую машину. Я протянула в окно руку, чтобы погладить ее в последний раз, стараясь не показывать слез, душивших меня. Я знала, что она отправляется в свое последнее путешествие, к ветеринару, о чем сообщил мне в то утро отец.

Помню, как мне было больно, и до сих пор не понимаю, почему отец, такой искушенный лгун, в тот день решил выложить мне правду. Правду мне пришлось выслушать и от матери. Я все задавалась вопросом, почему в тот день никто из них не захотел солгать мне, чтобы оградить от лишних страданий. И это в семье, которая годами жила во лжи! Хотя мать и пыталась меня утешить, легче мне не стало. У меня было такое ощущение, будто я послала друга на смерть.

В течение нескольких недель я помогала матери паковать вещи, собирала и свои для переезда к крестной, которую, кстати, совершенно не помнила. Поскольку мне разрешили взять с собой лишь один чемодан, предстояло распрощаться с некоторыми своими сокровищами, и первым среди них оказался Джамбо.

За несколько дней до отъезда наш багаж отвезли на хранение. На следующий день отец повез Джуди к фермеру. Мне тоже хотелось поехать с ней, но страх остаться с отцом наедине перевешивал желание проводить собаку. Я погладила ее, когда она запрыгнула в машину, и Джуди, чувствуя мои переживания, лизнула мне руку.

Глядя вслед отъезжающей машине, я ощущала полное одиночество, ведь теперь все друзья меня покинули. Я знала, что мать тоже грустит, но в этот раз меня захлестывала не любовь к ней, а тупая обида.

Настал день, когда наши скромные личные пожитки были погружены в машину, я, как обычно, втиснулась на заднее сиденье, и мы поехали на железнодорожный вокзал Белфаста. Нам предстояло доехать до Ливерпуля, откуда пролегал наш утомительный обратный путь до Кента. Но в этот раз я не испытывала радостного волнения от поездки — лишь глубокое уныние.

По дороге в Кент я пыталась читать, но яркие картинки оживали в моей голове, мешая сосредоточиться на книге. Перед глазами стояла Салли, которая доверчиво смотрела на меня, отправляясь в свой последний путь. Я до сих пор ощущала прикосновение к ее шелковистой шерстке. Вспоминала я и прощание с пони, которые ждали меня с угощением у забора. Их запах как будто все еще витал в воздухе. Я видела преданного Бруно, выглядывавшего из окна уносящей его машины, и невыносимо скучала по Джуди.

Передо мной маячили затылки родителей; мать часто поворачивала голову к отцу и что-то тихо говорила. Иногда она оборачивалась ко мне, но я загораживалась книгой, чтобы скрыть чувства, которые испытывала в тот момент, — горечь оттого, что меня бросают, и злость из-за вынужденной разлуки с друзьями.

Каждые несколько часов мы останавливались у обочины, чтобы перекусить сэндвичами с чаем. У меня совсем не было аппетита, и я чувствовала, как еда комом встает у меня в горле. Только чай из термоса помогал мне проглотить ненавистные куски.

С наступлением ночи мы наконец остановились у большого серого дома. В траве маленького палисадника я не увидела ни одного цветка. Вместо них лужайку украшал большой рекламный щит, объявлявший о том, что сдаются комнаты для ночлега и завтрака. Здесь, как мне объяснили родители, нам предстояло переночевать, а наутро мама должна была отвезти меня к крестной. После ужина, который хозяйка сервировала нам в тесной столовой, я молча пошла в постель. Для меня была поставлена раскладушка в родительской спальне, и я легла и сразу провалилась в сон.

На следующее утро, умывшись и одевшись, я позавтракала все в той же тоскливой столовой, а потом мама подхватила мой чемодан, и мы вдвоем отправились на автобус. В течение всей часовой поездки мама беседовала как будто сама с собой. Изучив ее достаточно хорошо, я уже знала, что за этими жизнерадостными интонациями скрывается нервозность. Она говорила, что крестная с нетерпением ждет меня. Просила, чтобы я была умницей. Заверяла меня в том, что наша разлука будет недолгой, что у крестной мне будет хорошо.

Не веря ни одному ее слову, я сидела и слушала, изредка отвечая, и вскоре ее бодрый щебет поутих, а потом и вовсе смолк. Я вдруг поймала себя на мысли, что мне уготована та же участь, что и собакам. Меня перемещали в новый дом. Я не могла и не хотела понять, почему мне нельзя остаться с родителями, если они будут жить совсем неподалеку. Еще в автобусе во мне зародилась антипатия к крестной, и, когда мы подошли к ее дому, я поняла, что не буду разочарована в своих мрачных предчувствиях.

После теплого красного кирпича Кулдарага серое, одиноко стоящее здание показалось совсем уж безрадостным. Я с неприязнью осмотрела крохотный палисадник с кустом темно-розовой гортензии на островке темной почвы. Когда мама подняла железный молоточек, чтобы постучать в дверь, я заглянула в затянутые сеткой окна, но так ничего и не увидела. В верхнем окне дернулась штора, но никто из обитателей не выглянул. Я услышала, как кто-то спускается по лестнице, а потом дверь открылась, и хозяйка с хилой улыбкой впустила нас внутрь.

Моя рано повзрослевшая душа уже научилась пониманию и состраданию. Я видела перед собой одинокую женщину средних лет, не искушенную в политесе, не привыкшую к общению с детьми. С предубеждением разглядывая ее высокую костлявую фигуру, я мысленно окрестила ее ведьмой. Мое отношение к ней сформировалось.

Нас с матерью провели в аскетически обставленную гостиную, где усадили в неудобные кресла с высокой спинкой и девственно чистыми подлокотниками. Вскоре появился обязательный поднос с чаем, без которого, казалось, не начинался ни один взрослый разговор.

Пока я пыталась уравновесить на коленях маленькую тарелку с сухой лепешкой, неловко придерживая чашку с чаем, мы с крестной оценивали друг друга. Если я видела перед собой ведьму, то она, я была в этом уверена, видела угрюмого, неулыбчивого ребенка, слишком высокого для своего возраста и слишком худого. Неприязнь, которой я прониклась к ней, нашла свое отражение в ее взгляде.

Я слушала, как две женщины говорят обо мне, словно я была неодушевленным предметом. Впервые в жизни я была по-настоящему возмущена своей матерью и сидела глубоко подавленная. Как она может, думала я, оставить меня здесь?

Я услышала, как их разговор закончился, почувствовала неловкую паузу, которую нарушил голос крестной:

— Что ж, тогда оставляю вас одних, чтобы вы могли попрощаться.

После чего она резко встала с кресла, чтобы забрать поднос с чаем.

Мы с матерью украдкой поглядывали друг на друга, и я ждала, что она сделает первый шаг. Наконец она открыла свою сумку, достала конверт и протянула его мне.

— Антуанетта, — тихо сказала она, — мне пора. Тут немного карманных денег. Этого хватит до тех пор, пока я не приеду за тобой.