Только никому не говори. Сборник

Вместе с убийцей Нина проходит и садится в кресло. Она не боится его, иначе не рискнула бы остаться наедине, вообще не пришла бы. Достает из сумки восковой венок и роняет (или бросает) на пол. Да, на столике я веночка не видел… а вот пресловутый черный предмет… (возможно, вынимая именно этот предмет. она выронила веночек).

В разговоре между жертвой и преступником упоминаются «белая рубашечка, красный чепчик в каком-то покое» (нота бене: Анатоль украл игрушку — вообще «сказочная», «детская» тема, кажется, вписывается в мой сюжет; вспомним впечатление Викентия Павловича).

Убийца заходит за спинку кресла (Нина опять-таки его не боится, то есть не следит за его действиями, иначе она вскочила бы!), берет с дверцы гардероба крученый шнур, набрасывает на ее шею, и я вижу руки-крылья… Да, вот слабое место моей версии: как он, заманивая Нину в дом, не побеспокоился заранее об орудии… стало быть, он вполне рассчитывал на свою силу (задушить!). а тут кстати подвернулся и шнур. Или он ни на что не рассчитывал, а идея убийства возникла в процессе объяснения, в состоянии аффекта? Но почему встреча именно в этом доме, пустом в этот день, в этот час? Подготовить ее гораздо сложнее, чем в каком-либо другом месте, например, в безлюдном осеннем парке… в том же Ботаническом саду неподалеку. Нет, все нацелено на дом в Останкино.

Агония. И вдруг в окне он видит меня: как я трясу оконную решетку, звоню, колочу в дверь. И исчезаю, предоставляя ему уникальную возможность ускользнуть. Он понимает, что нельзя терять ни минуты, и все-таки прячет тело в чулан. Что из этого следует? Во-первых, что чулан, всегда запертый, сейчас открыт (обстоятельство, прямо указывающее на Анатоля — «царство Анатоля»). Во-вторых… «во-вторых» не понимаю. Если не философ (как я чувствую, несмотря ни на что), способный в потусторонних своих фантазиях отнести мертвую хоть сразу на кладбище… если не философ, а человек трезвый, все заранее обдумавший? Тогда мне его действия непонятны, ведь рано или поздно чулан отопрут, хотя бы он и унес ключ. А он его даже не унес, даже не запер дверь. Судя по всему, мне придется согласиться с неопровержимой виновностью Анатоля.

Но как же так: убить, спрятать — и украсть куколку и самогонку? И забыть про открытый чулан (куда, как «в черную бездну», срывается Генрих)? Пожалеть старуху перед иконой, решив вернуть принцессу? Сидеть с нами за столом, иронизировать, зная, что рядом за стенкой задушенная им любимая женщина? На все эти вопросы можно дать один вполне разумный ответ: Анатоль, как многие стопроцентные алкоголики, страдает провалами памяти.

Да. но о каком провале может идти речь в такой ситуации: он вносит убитую в чулан, кладет на пол, покрывает занавеской и берет с полки игрушку, чтобы подарить невесте! Тогда Анатоль не просто алкоголик с сильным психическим сдвигом, а стопроцентный сумасшедший.

На этом можно пока поставить точку (многоточие) и обратиться к собственным проблемам. Скоро девять. Где Люба? (вышел в коридор, опять постучался к Донцовым — опять безнадежно… а дверь-то не заперта: темно… свет… никого… нет ее шубки на вешалке, а вещи прибраны… странно… в «девичьей» рычит магнитофон, и тетя Май пришла — пальто и шляпка на оленьих рогах). Он никого не хотел видеть, пораженный мыслью: неужели она, как в ту ужасную пятницу, пошла с мужем отмечать выгодный контракт? Быть не может!

Заставил себя пройти в сарай. Та же картина. Когда все это кончится? Какой бесконечный день, бесконечный вечер… Зачем он не сказал: «Сейчас!» Она этого ждала, этого хотела. И я хотел. А разыгрываю дурацкую роль сыщика, ведущего следствие, которое яйца выеденного не стоит: убийство на пьяной почве… Кстати (вспомнил, вошедши с веранды в кабинет), зачем в воскресенье Анатоль пытался проникнуть ко мне? Взять венок на память? Но он вроде бы не знал, что венок у меня… Зачем я требую какой-то логики в поступках человека безумного? — пытался Саня отвязаться от избранной роли, но воображение вновь и вновь возвращалось к сцене «нечеловеческой»: Анатоль на коленях перед трупом. «Теперь ты успокоишься наконец» (словно продолжая предсмертный разговор: в покое — успокоишься). Кто-то проносится мимо — во тьме, как показалось Анатолю. Что подумал бы он — кабы был невиновен? Что сбежал убийца — несомненно. А ему это в голову не пришло: какое-то существо, «собственный демон»… Что дальше? Куда он дел мертвую? Я похвастался раскрыть тайну сегодня же и покончить с кошмаром. Ну, еще усилие, ведь я знаю — подсознательно.

В дверь постучали, возникла Настя.

— Сань, чай пить будешь?

— Спасибо, Настюш, неохота.

— У тебя почитать ничего нету?

— У меня нечто философское, а тут… Божий мир. Ежели тебя интересуют бабочки, например…

— Мне в жизни, знаешь, какие «бабочки» встречались? Не приведи Господи! С одной вон никак не расстанусь, переехать некуда. Здесь — жуть!

— Да? Ты так считаешь?

— Сань, найди скорей убитую, а то мы спать боимся, даже как-то объединились.

— Искал. Помнишь, ты ночью кого-то в саду видела? Я и был, с фонариком.

— Фонарика не было… не помню. А что-то двигалось, тень…

— Во сколько, помнишь?

— Не слишком поздно, мы еще не легли, объяснялись… «бабочки». Бабочки с картинками?

— С великолепными, и живопись, и фотография.

— Давай.

Он подошел к полке над диваном, вспомнив вслух: «Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье, крылья узнаю твои, этот священный узор» — взял огромный фолиант, поднес Насте (она ушла), задержался у двери — в этом определенном ракурсе показалось: в образовавшейся щели блестит что-то, какой-то черный предмет… Подошел, пошарил, с пружинным всхлипом свалились на диван два «труда»: на полке за книгами стояла лаковая туфелька. Трясущимися руками он освободил всю полку: ничего. Опустился на стул, глаз не сводя с удивительной находки.

Туфелька казалось миниатюрной, почти детской. Опасаясь почему-то до нее дотронуться (никак, подсознательно сработала сакраментальная заповедь про отпечатки пальцев!), он кинулся к чемодану, достал свою собственную туфлю (из единственных «парадных»), поставил рядом. «Дистанция огромного размера» (а размер у меня обыкновенный — сорок второй). По-моему, таких крошечных ножек судьба не подарила ни одной из женщин в нашем доме… что я буровлю! Какая женщина будет прятать обувь в библиотеке!

Спокойно. Допустим, это туфелька балерины — как она сюда попала?.. Ума не приложу. С бабочками более-менее ясно (мой сон, стихи) — фолиант на полке слегка выдавался вперед (как и два, стоявших рядом), нарушая ровный книжный строй и чисто зрительно привлекая внимание.

Господи Боже мой! Золушка и Принц. Как я подумал вчера на Сретенке: жутковатая пародия… Легконогая Сандрильона в полночь в спешке потеряла… это туфелька мертвой. Я уверен. Значит, она была здесь в кабинете? Или забыла год назад? Одну? За книгами? Ерунда! Туфлю кто-то спрятал или подбросил. С какой целью? Не понимаю, в голове бешеная круговерть, не могу собраться с мыслями…

Спокойно. Если тем воскресным вечером кто-то пытался проникнуть сюда за туфелькой, значит… Что это значит — штучки Анатоля? Как он кричал: «Демоны погребения!» Какой неожиданный нетривиальный образ. Ну, вспомни, вспомни. Так: «Неприкаянная душа требует успокоения, погребения». Опять! Наконец: «Если она погибла в саду, то и успокоиться ее душа должна…» Он не докончил, а тетка — словно в унисон: «Вышла в сад — и будто в воду канула». И вот: Настя в саду видела не меня.

Я вышел в сад… Восстановим мои действия по минутам. Без десяти одиннадцать я вышел в сад. Генрих (проплутав в переулках) спустился в метро без десяти двенадцать. С фонариком я осмотрел, как писали в старину, «каждую пядь» — никаких свежих следов. И занялся сараем. Тут посмотрел на часы: четверть двенадцатого. Долго копался в хламе и перебирал штабеля дров. Долго: из сарая я выбрался в двенадцать. Стало быть, я потерял сорок пять минут. Слишком долго, как теперь выясняется.

Что, тем временем, происходило в доме? Донцовых еще не было, тетя Май была погружена в молитву и вообще недослышит. Девицы выясняли отношения под магнитофонные стоны. Да, еще «тяжелый рок»! И сад, и даже нутро сарая были заполнены «роковым» скрежетаньем. Анатоль стоял на коленях. «Теперь ты успокоишься наконец». Это так. Наверное, он ничего не рассчитывал, не до того ему было, однако «демоны погребения» предоставили ему почти час — и он им воспользовался.