Только Венеция. Образы Италии XXI

Колонна так хороша, что даже если проку для приусадебной растительности от неё и не будет, можно найти утешение в эстетических переживаниях, ею вызываемых. Мрамор verde antico недаром привлёк эстетов Рёскина с д’Аннунцио: в его зелени есть что-то затягивающее, как омут, природно-первозданное и декадентское одновременно. Опасная зелень болотных зарослей, волчья зелень глаз и вечнозелёный лавровый венок; лавр и волк – священные дерево и зверь Аполлона, и тонкая связь, протягивающаяся от Якова Лаврового к Аполлону Ликейскому, придаёт церкви ди Сан Джакомо делл‘Орио нечто профетически-дельфийское. Зелёный цвет так соответствует духу места, что среди прочих прекрасных картин, украшающих церковь – алтарь Лотто, качественный и спокойный, – я особенно выделяю две. Это панели для органа, большие гризайли с зеленоватым оттенком, написанные мало кому известным художником Гвалтиеро далл’ Арцере по прозвищу Падованино. Деятельность этого падуанца, работавшего в Венеции, Венето и при мантуанском дворе, и знакомого с Тицианом и Джулио Романо, а также с флорентинцем Сальвиати, фламандцем Сустрисом и далматом Скьявоне – интереснейшая страница венецианского маньеризма. В его работах изощрённейшее декадентство переплелось с чуть ли не лубочной здоровостью, и результатом стала оригинальность, вполне достойная Таможенника Руссо. На створках органа в церкви ди Джакомо делл‘Орио изображены пророк Даниил во рву со львами и Давид с головой Голиафа. С анатомией Гвалтиеро обходится удивительно современно, жертвуя правильностью ради выразительности, так что обе гризайли выглядят как очень хорошая живопись Франческо Клементе или Энцо Кукки, итальянских трансавангардистов 1980-х. Мастера «культурной атмосферы, в которой существует искусство последнего художественного поколения» (это я беру определение трансавангарда некогда модного Акилле Бонито Олива), писали похоже, но никогда – так хорошо, как Гвалтиеро. Падуанец обгоняет трансавангард и в мастерстве, и в изобретательности, и в оригинальности: субъективизма, эротичности и амбивалентности – то есть того, чем итальянцы 1980-х прославились – у него намного больше. Так, Даниил у Гвалтиеро, обряженный лишь в набедренную повязку, напоминающую дизайнерские купальные трусы, тело своё, прекрасно знакомое с качалкой, отдал льву. Зверь заключил пророка в объятия и, нежно вонзивши когти в плавки обретённого во рву друга, с умильной старательностью вылизывает ему подмышку – до такой амбивалентности Клементе с Кукки ещё расти и расти. Душа же Даниила рвётся наружу, судя по высоко задранной руке: жест, с одной стороны, направленный на то, чтобы дать льву подмышку вылизать, но с другой – взывающий к небесам, потому что пророк, хотя ухаживаниям льва и не препятствует, обращён всё ж к другому. Юноша, от нежности зверя лик отвернув, упёрся взглядом во вписанный в композицию прямоугольный экран некоего божественного телевизора, транслирующего убийство Авеля Каином, и картина братоубийства Даниила занимает больше, чем львиная антропофилия. Напарник Даниила, Давид, столь же гимнастически ловко скроенный, выряжен ещё экстравагантней: в обтягивающую майку и коротенькую юбочку. Он от телевизора, на этот раз показывающего жертвоприношение Авраама и сыноубийство, отвернулся, смотря на зрителя, а ступню с наслаждением погрузив в очень лохматую шевелюру отрезанной головы Олоферна, как в банный коврик. Обе гризайли висят в правой капелле алтарной части, и, насколько я знаю, никто никогда особого внимания на них не обращал. Меня же они увлекли как факт венецианского маньеризма, который меня интересует как предвосхищение постмодернистского трансавангарда, мне небезразличного, а также как проявление зелёной лавровости дельфийского профетизма, что свойствен Сан Джакомо делл‘Орио и что, по-моему, убедительно доказывает, что когда-то здесь лавр рос.

Большая площадь вокруг церкви, обычно обозначающаяся одним именем, на самом деле делится на три: собственно Кампо Сан Джакомо делл‘Орио, Кампо деи Морти, Campo dei Morti, Площадь Мертвецов, и Кампиелло Пьован, Campiello Piovan. Мрачное название Кампо деи Морти происходит, конечно, от кладбища, устроенного когда-то, давным-давно, около церкви. От кладбища не осталось и следа, так как из-за угрозы чумы все захоронения в Венеции вне церковных стен были уничтожены, и осталось оно только в топонимике, присутствуя в ней столь же призрачно, как и Набережная Неисцелимых, – указание на Кампо деи Морти можно найти лишь в старых книгах. Теперь на месте кладбища стоит симпатичный ресторан, посетителям которого невдомёк, что они пируют на костях, и у этой части Кампо Сан Джакомо делл‘Орио, вообще площади славной и домашней, уютнейший вид. На площади даже гастроном стоит, что на венецианских кампо редкость. Деревья растут, хотя лавра и нет, скамейки стоят, дети голосят, и жизнь на площади не туристическая, а автохтонная. Гастроном снова напоминает о Марфе, чудящейся мне в Санта Кроче повсюду – именно потому я этот сестиере с церкви ди Санта Марта, принадлежащей Дорсодуро, и начинаю. Марфа меня и ведёт (а я уж сколько времени дойти не могу) обедать именно сюда, хотя из-за меня и мне подобных – в последнее время Кампо Сан Джакомо делл‘Орио широко рекламируется путеводителями именно как образец венецианской humble life, что в данном контексте подразумевает не «смиренность жизни», а, скорее, «сердечность», – существует угроза, что автохтонность скоро испарится.

Всего тратторий (считается, что наш «трактир» мог произойти и от итальянского trattoria) на Кампо Сан Джакомо делл‘Орио три: одна очень хорошая, одна хорошая и одна просто так. Более подробных пояснений я давать не буду, потому что не пишу гастрономический путеводитель. То есть я, как Стерн, включивший место для посвящения в середину романа и неприкрыто им торгующий, могу указать: «Здесь могла бы быть ваша реклама» – увы, итальянские рекламодатели вряд ли на него наткнутся – и этим ограничусь, а ты уж, дорогой читатель, решай с тратториями Сан Джакомо сам. В любом случае все три ресторана отличаются от стоящих на туристических тропах тратторий с русскими меню, предоставляя возможность прилично пообедать вблизи живописнейшей церкви Венеции; более подходящего соотношения вида, цены и качества я в Венеции не знаю – и опять-таки вижу в этом Марфино влияние. Ну вот, наконец-то я до желанных тратторий и добрался.

Уже стемнело. На площади какая-то необычная суета и толпа, вечернему Сан Джакомо делл‘Орио совсем не свойственные. Оказалось, что именно в то время, как я добрался до своего вожделенного обеда, ставшего ужином, la cena, какие-то рокеры решили здесь устроить концерт, что тут же всё спутало. В очень хорошем ресторане не было столиков на улице, столики хорошего ресторана были слишком оглушительно близки к рокерам, так что я пристроился в просто так ресторане, да ещё с дуру заказал паста карбонара: никому никогда не советую есть паста карбонара к северу от Рима, а тем более – в Венеции. Мне принесли нечто глубоко утопленное в сливках, неприятно напоминающее о родине, о том молочном супе с макаронами и шпиком, что носит имя carbonara в итальянских ресторанах моего отечества; и вот, давясь жиром сливок, отвратительно сытных – а ничто так не унижает человека, как сытость жирной пищи, – я ещё должен был и рокеров выслушивать, расположившихся – из присутствующих я был, кажется, единственным, кто это понимал, – прямо на Площади Мертвецов. Спасибо тебе, Марфа за обретённое мною в Санта Кроче Le charme discret de la bourgeoisie. Рокеры были самодеятельны, но с прибамбасами, непонятный мне рёв чередовался с какими-то актёрскими выступлениями, и вроде как из рук всё плохо, причём официант, унося от меня остатки молочного супа и с противной точностью сразу же меня вычислив, по-русски – издевательски, как мне показалось – спросил: «Вкусьно?» Актёры, чередовавшиеся с рокерами, читали то Данте, то Альдо Паллацески – это я разобрал, когда мне принесли жареные артишоки, которых как раз был сезон. Артишоки были более чем приличными, я утешился и тут же разглядел, что представление не лишено достоинств. Нет в Венеции ничего однозначного: ревут, конечно, так себе, но зато Паллацески и Данте ничего, а дополнительный эффект, сопровождающий выступление, – рокеры навели на приземистые стены церкви световую проекцию с зеленоватым абстрактным бурлением, так что проходящие мимо отпечатывались на романских абсидах Сан Джакомо делл‘Орио живописными тенями, – и уместен, и занимателен, и, хотя до рок-н-ролла «Белых ночей» зрелищу было далеко, вечер в Санта Кроче отпечатался во мне очень симпатичным кинематографическим воспоминанием, и

– издатель ждёт уж рифмы розы; на, вот возьми ее скорей! –

самые популярные книги об Италии – кулинарные путеводители; по популярности, а значит, и по покупаемости они почти приближаются к «Руководству по снятию венца безбрачия». Какая же Италия без рассуждений о том, где и что надо есть? Издателю же нужно, чтобы книга была покупаема, а мне же, как каждому автору, хочется популярности, – так вот вам, читатели, и la cena all’veneziano.

Дзаниполо

Кастелло

Глава четырнадцатая Один февральский день

Из Падуи в Венецию. – Моло и Рива. – Скьявони. – О славянах и рабах. – Ла Пьета. – Damenkonzert и ансамбль японских гитаристов. – Про убийство в соттопортего. – Церковь ди Сан Заккария. – Курица Тинторетто и эротизм младенческой пятки. – Святой Тарасий. – Кастаньо и братья Виварини. – Мальчик с черепахой

Лет так пять-шесть тому назад я оказался в Падуе, в которой мне предстояло по служебным делам провести две недели, ничем особо не обременённые. Был февраль, кой-где даже лежали кучки снега, но февраль в Венето – это наш апрель: до 1 января погодная разница между Северной Италией и Россией определяется двумя месяцами отставания, поэтому венецианское бабье лето в ноябре, а после Нового года – теми же двумя месяцами, но опережения. Январь в Венето – наш март, зимы-то нет. Кучки снега на Прато делла Валле, Prato della Valle (Поле Долины, дословный перевод названия знаменитой падуанской площади в переводе на русский звучит чудно), казались реквизитом, не убранным после каких-то киносъёмок, и о бутафорности южных зим говорили красноречивей солнца, по моим северным понятиям сиявшего довольно ярко.

Калле дель Парадизо

Кучки снега и яркий солнечный свет определили моё падуанское настроение, теперь кажущееся безоблачным. «Что пройдет, то будет мило» – на самом деле не столь уж светлыми были февральские дни, были хмурые облака и дожди, но они не раздражали и ничего не портили; всё было прекрасно. Так надолго зимой в Италии я оказался чуть ли не первый раз в жизни, голова моя не была занята ничем целенаправленно-обременительным, и я позволил себе, пользуясь необычайным удобством расположения Падуи, объездить близлежащие города Венето и Ломбардии. Именно тогда у меня и возникла мысль, что я хочу и могу написать «Образы Италии XXI» – падуанские недели сыграли в моей биографии важную роль. Мысль была зародышевая, никак не оформленная, потому что почувствовать, что ты хочешь и можешь, это ещё не сделать: ведь надо ещё найти того, кто захотел бы и смог напечатать, да и написать надо – это всё в будущем, которое, правда, сейчас уже стало прошлым. Пока же я, в моём падуанском феврале, с головой, обременённой лишь мыслью-зародышем, из Падуи решаю съездить в Венецию.

Выбранный мною для Венеции день был сер, тёпл и плаксив – ну совершеннейший конец мягкого питерского апреля. На вокзале Санта Лючиа я оказался довольно рано, и он меня встретил отсутствием обычной вокзальной венецианской сутолки. Собираясь в Венецию на один день, я решил, что на этот раз ограничусь Кастелло, никуда не вылезая из восточной части города, поэтому сразу отправился к остановке Сан Дзаккариа, San Zaccaria. Отметив про себя приятную малочисленность людей на причале вапоретто, я сел не на тот, что идёт по Канале Гранде, прямиком и довольно быстро, но на пароходик, что тащится обходным путём, через Джудекку, с юга огибая всю Венецию. Я вставляю словечко «пароходик», что является буквальным переводом vaporetto, потому что умильность словечка «пароходик» очень соответствовала ощущению благословенной паузы, подаренной жизнью, что я испытывал, хотя никаким паром венецианский вапоретто давно уже не дышит, и обычно его называют по-русски «водным автобусом», а новые словари по-дурацки переводят vaporetto как «паром».

Пустой, везущий чуть ли не только одного меня, вапоретто пыхтел, длинно пробираясь мимо новостроек Венеции, мимо искусственно созданного в 1960 году острова Тронкетто, Tronchetto, также называемого Изола Нова, Isola Nova, Новый Остров, мимо пришвартованных к нему зимующих яхт, унылых зданий на Канале ди Фузина, Canale di Fusina, страшилы Молино Стуки, начинающего Джудекку с запада, мимо всей уродливости венецианского охвостья, бормоча про себя, что миновали случайные дни и равнодушные ночи. То есть пароходик цитировал блоковскую «Ночную фиалку»: «Я медленно шел по уклону Малозастроенной улицы, И, кажется, друг мой со мной. … Но всё посерело, померкло, И зренье у спутника – также, И, верно, другие желанья Его одолели, Когда он исчез за углом, Нахлобучив картуз, И оставил меня одного (Чем я был несказанно доволен, Ибо что же приятней на свете, Чем утрата лучших друзей?)» – Блок, по-моему, единственный в мире отважился заметить приятность потери лучших друзей. Я себя чувствовал именно так, как пароходик мне и описывал: будто умолкали шаги, голоса, разговоры о тайнах различных религий, и заботы о плате за строчку, я всех потерял, – и был страшно доволен тем, что у меня никого нет и меня нет ни у кого, и одиночество ощущал как блаженство.

Die Schlecht-Unendliche, то есть «дурное бесконечное» обоих берегов Канале Джудекка, что так мило сердцу пожилых эстетов, вторило блоковским строчкам. Вапоретто, из Джудекки бросаясь к Дзаттере, die Schlecht-Unendliche нарезал зигзагами: я видел то удаляющуюся и уменьшающуюся полосу Джудекки и нарастающий Дзаттере, то, наоборот, они были единым разным, и время безразмерно растянулось, прямо как вселенная. Краткие остановки у палладианских куполов Иль Реденторе и делле Дзиттеле были как остановки в вечности. Всё заканчивается, вечность в первую очередь, и вот я уже отплываю от церкви Сан Джорджо Маджоре, chiesa di San Giorgio Maggiore, Святого Георгия Большего. Последний палладианский купол, как последний привал вечности уносится вдаль, и вапоретто, с растянутостью покончив, стремительно пробегает Бачино ди Сан Марко. Уже не плавно, а второпях на меня надвигается самый знаменитый вид Венеции, с Марчианой, Пьяцеттой с колоннами святых Марка и Теодора, Кампаниле, Палаццо и Приджони, и, быстро уйдя влево, от меня отстаёт. Я достиг желаемой Сан Дзаккариа, и вылезаю на Рива дельи Скьявони, Riva degli Schiavoni, Берег Словенцев.