Только ждать и смотреть

– Когда я служил на государственной южной границе, – снова начал полковник, глядя на серые деревья за окнами, – случилось так, что постовой расстрелял из автомата человека, который шел по направлению к нему. И это был его отец…

Полковник увидел, что веки у Наташи задергались, что она вроде отходит от сна и он может не успеть. А ему так хотелось рассказать ей, именно ей, ведь однажды он слышал, как она плакала в овальной спальне. Душа его вдруг стала горячей, как кровь. Он бы и сам заплакал, если б мог.

“Двинуть бы ее разок, – подумал полковник, – чтоб отключилась”.

Но он не забыл, что выпил полторы бутылки водки и лучше не буянить. Он опустил свои огромные – и золотые – руки и смотрел обреченно, как щеки Наташи розовеют.

Эта история мучила полковника последние тридцать лет. Человек приехал на свидание с сыном, он шел к нему на встречу. Сын стоял на посту, под палящим солнцем, измученный ожиданием, что враг вот-вот нападет…

– А-а, – перебивали в этом месте полковника, – от солнца всякое бывает. Вот я однажды на пляже…

Не мог полковник досказать свою историю, не получалось. Не солнце. После этой нелепой, страшной смерти полковник задумался, впервые, – кого он охраняет? И что? Зачем жить в казарме – кровать, тумбочка, зеленый одеколон, безопасная бритва, что режет в кровь; просыпаться под радио, всегда в ноль-ноль, высиживать часы на собраниях, где учат ждать; чистить автомат, разбирать-собирать, разбирать-собирать, драить ботинки до мертвого блеска… И ждать. Зачем получать письма из дома – раз в месяц, узнавать о чьих-то свадьбах, чьих-то детях, все чужое, ничего твоего. И ждать. Запираться в уборной, листать растрепанный журнал с дурными девками, мечтать под жужжание навозных мух… И ждать.

Когда же он, враг, сволочь, нападет?

Пройдет, замаскированный, по козьим тропкам через лес, нарушит нерушимую, неприступную, нашу… Вон там, за горой, куда я и смотреть не могу, высоты боюсь, готовит он свой коварный набег, чистит автомат, разбирает-собирает, разбирает-собирает. Как я! И если вдруг я потеряю бдительность, он нападет и отнимет мое светлое будущее, ботинки мои, до блеска натертые, бритву ржавую, одеколон зеленый, баб дурных из старого журнала. А что у меня еще есть?

Зачем это все? Почему?

Где ты, родина моя, под солнцем палящим? Где оно, светлое, что ты обещала?

Сердце мое разрывается…

Вдруг в какой-то горной деревушке, отрезанной теперь землетрясением от всех соседей, профессора Дюбе узнали. Вертолет с гуманитарной помощью только приземлился, а люди уже подходили к профессору и хлопали его по плечу.

– Профессор, профессор! – закричали маленькие дети и побежали за ним. – Профессор сбрил волосы на голове!

Рене вспомнил, что профессор Дюбе посвятил этой стране свою диссертацию и множество научных трудов. И что он, говорят, мировая знаменитость. Рене был очень удивлен. Он не знал, что этнолингвистов принимают повсюду как звезд.

У профессора Дюбе был растерянный вид. Впрочем, как всегда. Их подвели к дому без крыши. Высокий человек с безумным взглядом вышел на крыльцо. Он был похож на профессора Дюбе как брат-близнец, разве что не лысый. И он тоже оказался профессором, только не этнолингвистики, а какой-то другой, не менее заумной области. Он сразу же, с порога, начал представлять профессору Дюбе свой проект спасения человечества. Его совершенно не беспокоило внешнее сходство.

– Мое изобретение относится к области подводной добычи полезных ископаемых, а именно сероводорода из морской воды… – начал незнакомый человек. Он был одет в пальто, несмотря на август. Он жестикулировал – размахивал руками невпопад: – Тонущий резервуар достигает заданной глубины, мембранный клапан открывается, и из баллона начинает поступать це-о-два!..

– Он что, ваш брат? – спросил Рене профессора Дюбе. – Он что, больной?

Человек вдруг запнулся, сбился. Он, видно, понял, что спрашивают о нем. Люди вокруг засмеялись.

– Це-о-два… – подсказал профессор Дюбе, как будто откликнулся эхом. Но странный человек сорвался с места и бросился назад, в дом.

– Идиот, идиот! – радостно закричали дети. – К сумасшедшему профессору приехал брат!

– О чем он говорил? – продолжал задавать вопросы Рене. – Он там живет, без крыши? Кто из вас старше?

“Если бы у меня был брат, – подумал профессор Дюбе, глядя на черно-синее небо, стиснутое со всех сторон горами, – если бы у меня были на голове волосы, если бы я жил здесь, счастливо, может быть, тогда Екатерина… Одиночество мое… Я всегда мечтал иметь брата…”

– Темнеет! – объявил Рене и пошел к вертолету.

“…Почему отец написал эту оперу? – думал профессор Дюбе, застыв перед домом без крыши. Он часто застывал так на месте, и Рене это выводило из себя. – И почему о войне? Ведь нам не грозит война! Чужое горе, что мы можем с этим сделать? Мы не они, они не мы! Или мы – одно целое? Одно тело? Разве можно разделить людей каким-то Занавесом, какой-то Стеной? И скрипки! Арман ненавидел скрипки!..”

Вертолет загудел.

“Скрипки создают какую-то нервозность, даже истеричность. Критики пишут, что творчество Армана поймут через пятьдесят лет. Через пятьдесят лет не будет войн! Люди научатся любить друг друга! Или умрут…”

– Быстрее, быстрее! – закричал Рене.

“Я должен сказать Екатерине, – начал новую мысль профессор Дюбе, поднимаясь в вертолет, – что не умею принимать решений, и я борюсь с этим всю жизнь, и что дома меня ждет бракоразводный процесс…”

– И он стоял под палящим солнцем, с автоматом в руке, – рассказывала Наташа на профессорской кухне, – а воздух вокруг был дрожащий, в кругах радужных, и человек все приближался, приближался… Человек это был или виденье? И он поднял свой автомат…

Женщины в платьях профессорской жены, конечно, давно уже плакали. Ванечка сидел, как всегда, закрыв глаза. Он был маленьким мальчиком, которого все обижали. Это отец отвел его на борьбу, в шесть лет, – теперь, сказал, ты любого сможешь побить! И правда. Нет ему, Ванечке, равных. Где ты, отец? Посмотри на меня, посмотри только.

И пока Наташа рассказывала и все плакали, пришла наконец весна. Только в Монреаль приходит весна так – в один час, в один миг. В миг, когда целует надежду, прощаясь, самый отчаянный поэт. Андро вышел в сад, снял пальто, одежду, снял свои грязные, разбитые туфли, снял носок с левой ноги, залез на дерево и запел: “Весна моя, любовь моя…”

– Ах, ах! – засуетились женщины, Ира и Ира, боясь упустить важный момент. Не каждый же день удается увидеть голым красивого мужчину. Целую жизнь можно прожить и не увидеть! Ванечка мячиком выкатился в сад. Только глухой Пармен, лошадиным дерьмом спасенный, продолжал сидеть в углу стола, словно его ничего не касалось, словно ему и не полагалось присматривать за сумасшедшим братом профессора Дюбе.