Толстой и Достоевский. Братья по совести
Шрифт:
Причина подполья — уничтожение веры в общие правила.
«Нет ничего святого».
Недоконченные люди (вследствие Петровской реформы вообще) вроде инженера в «Бесах» (Кириллов — герой романа. — В. Р.)» (XVI, 329–330).
«Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали, успокоивали.
— Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! — слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Князь
Раненому показали в сапоге с запекшеюся кровью отрезанную ногу.
— О! Ооооо! — зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
— Боже мой! Что это? Зачем он здесь? — сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем-то близко и тяжело связан со мною», — думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. — В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью?» — спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкою шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее чем когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал Бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!» (11, 257–258).
Глава тринадцатая. КТО ОН, РУССКИЙ МУЖИК? ЧЕМ ЖИВЕТ? ВО ЧТО ВЕРИТ? И ПОЧЕМУ РЕНАН СЛАВЯНОФИЛ?
Эрнест Ренан
«Ренан [36] славянофил. Крестьяне смотрят на пышную свадьбу своего господина и радуются, Михайловский [37] и Толстой негодуют на мужиков на том основании, что пышность свадьбы их господина нисколько не увеличивает их благосостояния. И Толстой и Михайловский даже считают священным долгом своим образумить скорее мужика и разъяснить ему, что он глуп, если счастлив счастьем своего господина, что счастье господина не увеличивает его благосостояния. Таким образом, и Толстой и Михайловский забывают, что крестьянин этот ведь все-таки счастлив же. И вразумляя его, отнимают у него счастье. Почему? Враги они, что ли, его? Нет, а потому, что задались ложною мыслию, что счастье заключается в материальном благосостоянии, а не в обилии добрых чувств, присущих человеку» (XVI, 169).
36
Ренан Эрнест — французский философ и писатель, историк религии, семитолог. Член Французской академии. Автор известной книги «Жизнь Иисуса», которую читали и хорошо знали Ф. Достоевский и Л. Толстой.
37
Михайловский Николай Константинович — один из идеологов народнического движения, социалист по убеждениям, русский публицист, литературный критик.
Н. Н. Страхов в рецензии на книгу Ренана «La r’eforme intellectuelle et morale» (Paris, 1872; «Интеллектуальная и моральная реформы» — с франц.) назвал ее автора «французским славянофилом». Почему?
Ренану, как и русским славянофилам, «старая форма жизни» представлялась «единственно возможною, единственно понятною». В таком положении, считал он, находилась «вся Европа, вся ее разумная часть; она сознает свою безжизненность; она способна только ценить и высоко ставить живые идеалы, действовавшие в прошлом, но сама их не имеет».
«Ренан есть нечто вроде французского славянофила, с тою разницею, что начала, признаваемые нашими славянофилами, еще сохранились в народе, еще крепко живут в нем, и что наши славянофилы сами искренно верят в эти начала. Ренан же мечтает о восстановлении такой жизни, которая исчезла почти без следа, разрушена в самом корне [38] .
Рецензия Н. Н. Страхова была опубликована в журнале «Гражданин», ответственным редактором которого был Ф. М. Достоевский, и он, безусловно, читал ее.
38
См.: http://az.lib.ru/s/strahow_n_n/text_1872_renan_oldorfo.shtml
Итогом аналитических рассуждений критика стал вывод о том, что политическая картина Европы после франко-прусской войны заметно изменилась, произошел слом в сознании европейской элиты. Еще недавно славяне не имели в глазах европейцев никакого облика, но всегда представляли собой «огромное племя», физически сильное, но «глухое» к нравственным вопросам, варварское по сути, враждебное по отношению к европейской цивилизации. Ренану грезилось единство трех великих стран — Англии, Франции и современной Германии. Именно с этим единством он связывал будущее всего человечества и цивилизационное развитие. Но франко-прусская война, в которой победу одержала Германия, развеяла иллюзию Ренана, которому казалось, что именно Франция должна стать ядром всемирной цивилизации. Ренан с горечью писал о «зологической борьбе» между «германским племенем» и «латинской Европой». Первое одержало верх над второй. Философ видел тенденции к становлению славянского этноса, и это повергало его в состояние еще большего отчаяния. Передавая логику раздумий Ренана, Н. Н. Страхов писал: «Точно также, если славянам суждено занять в будущем первое место в мире, то это будет признаком, что их духовная жизнь превосходит своею высотою и силою жизнь одряхлевшей Европы».
В работе русского критика была четко обозначена граница между Европой и Россией: «Житейский материализм, понимание собственности и удовольствий, как главных вещей в жизни, противны коренным нравам русского народа, его несколько аскетическому настроению. Есть некоторая высшая область, в которой русские люди ищут и требуют равенства, свободы и братства; но это не область вещественных интересов и политических прав. Отсюда же происходит особенный характер того, что можно назвать «воинственным духом русских». Этот дух, главным образом, состоит в стойкости и самоотвержении» [39] .
39
Рецензия Н. Страхова на книгу была напечатана в 1872 г. В этом же году в девятом номере журнала «Отечественные записки» вышла статья Н. К. Михайловского, полемически заостренная против Страхова и Ренана. Михайловский останавливает внимание читателя на том эпизоде из рецензии Страхова и книги Ренана, который довольно жестко прокомментировал Достоевский.
Михайловский, цитируя текст Ренана, обратил внимание читателей на то, как крестьяне и их окружение воспринимали «свадебную кавалькаду своего молодого господина». В старинные времена — всеобщая радость, поэзия, религия. В середине XIX века — социальный разлом: «глупый крестьянин», с умилением глядящий на свадьбу того, кто обирает его и живет его трудами, и высокомерный демократ, сочувствующий народу и в то же время надменно поучающий его.
«…Мы уничтожили бы человечество, если бы не допустили, что целые массы должны жить славою и наслаждением других. Демократ называет глупцом крестьянина старого порядка, работавшего на своих господ, любившего их и наслаждавшегося высоким существованием, которое другие ведут по милости его пота. Конечно, тут есть бессмыслица при той узкой, запертой жизни, где все делается с закрытыми дверями, как в наше время. В настоящем состоянии общества преимущества, которые один человек имеет над другими, стали вещами исключительными и личными: наслаждаться удовольствием или благородством другого кажется дикостью; но не всегда так было. Когда Губбио или Ассиз глядел на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодого господина, никто не завидовал. Тогда все участвовали в жизни всех; бедный наслаждался богатством богатого, монах радостями мирянина, мирянин молитвами монаха, для всех существовали искусство, поэзия, религия… Превосходство церкви и сила, которая ручается за то, что у церкви есть еще будущее, состоит в том, что она одна понимает это и научает это понимать. Церковь хорошо знает, что лучшие люди часто бывают жертвами преимуществ так называемых высших классов; но она знает также, что природа хотела, чтобы жизнь человечества имела многие степени. Она знает и признает, что грубость многих есть условие воспитания одного, что пот многих позволяет немногим вести благородную жизнь, но она не называет одних привилегированными, а других обделенными, ибо дело человеческое для нее неразделимо. Уничтожьте этот великий закон, поставьте всех людей на одну линию, с равными нравами без связи подчинения общему делу, — вы получите эгоизм, посредственность, разобщенность, сухость, невозможность жить, нечто похожее на жизнь нашего времени, печальнее которой, даже для человека из народа, никогда не было. Если иметь в виду только право неделимых, то несправедливо, чтобы один человек был пожертвован другому; но нет ничего несправедливого в том, чтобы все были подчинены высшему делу, совершаемому человечеством. Религия имеет силу объяснять эти тайны и предлагать в идеальном мире обильные утешения всем, кто приносится в жертву в юдольном мире».