Толстой и Достоевский. Братья по совести
Шрифт:
Г. А. Русанов с внуком
«Разговор наш… коснулся, между прочим, Достоевского.
— «Записки из мертвого дома» — прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем — это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные. Вообще Достоевский
— «Братья Карамазовы» вы читали?
— Не мог дочитать.
— Недостаток этого романа, — сказал я, — тот, что все действующие лица, начиная с пятнадцатилетней девочки, говорят одним языком, языком самого автора.
— Мало того, что они говорят языком автора, они говорят каким-то натянутым, деланным языком, высказывают мысли самого автора.
— Но «Преступление и наказание»? Это его лучший роман. Что вы о нем скажете?
— «Преступление и наказание»? Да, лучший. Но вы прочтите несколько глав с начала, и вы узнаете все последующее, весь роман. Дальше рассказывается и повторяется то, что вами было прочитано в первых главах… Михайловский правду писал тогда о Достоевском…
— В статье «Жестокий талант»?
— Да, и в этой статье, и в той, которую написал он после похорон Достоевского… Вот посмотрим, что напишет Страхов. Ему поручено составить биографию Достоевского, и она уже готова.
— Читали вы статью Михайловского о вас, напечатанную в 1875 году, под заглавием «Десница и шуйца Льва Николаевича»?
— Нет… Не помню, не читал… Вообще Михайловский очень хорошо пишет. Вы читали его «Герои и толпа»? Я с удовольствием прочитал…» [128]
«— Скажите, пожалуйста, Лев Николаевич, в каком возрасте можно дать детям ваше «Детство»?
— Да ни в каком.
— Как ни в каком?!
— По-моему, так. «Детство и отрочество» не думаю, чтобы было полезно детям. Вот «Кавказский пленник», — вдруг особенно оживившись, сказал Толстой, — «Жилин и Костылин» — вот это я люблю. Это дело другое.
128
Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. М.: Худож. литер., 1960. С. 298–299. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте работы с указанием аббревиатуры ТВС, тома и страницы.
«Кавказский пленник» можно дать детям, и они любят его. Хотя это могло бы быть и лучше.
— Чем же?
— Язык можно было бы сгладить несколько, некоторые резкие народные выражения заменить другими, но уж я этого не могу. Я всегда пишу так, — слегка улыбнувшись, сказал Толстой.
— Относительно «Детства и отрочества» я не могу согласиться с вами, — возразил я. — Я читал мнение, которое мне кажется совершенно справедливым, о том, что лучшее чтение для детей — это книги, написанные для взрослых и притом, конечно, истинно художественные.
— Да, это правда.
— И в пример таких полезных для детского чтения книг мне приходилось встречать указание на ваше «Детство и отрочество» и на первую часть «Копперфилда».
Толстой промолчал.
— Наконец я могу сослаться, — продолжал я, — на мнение Достоевского, который на вопрос о том, какие книги следует читать подросткам, сказал, что им следует давать Пушкина, Гоголя, Тургенева и Гончарова, если хотите, говорил он, мои сочинения не думаю, чтобы пригодились, Лев Толстой должен быть прочтен весь.
Толстой улыбнулся и ничего не сказал…» (ТВ С. Т. I. С. 299–300).
«Я (Русанов о себе. — В. Р.), помню, читал у Достоевского, что будто бы Авсеенко пишет для поправки вашей «Анны Карениной», находя, что вы не с достаточным уважением отнеслись к большому свету. Толстой улыбнулся и ничего не сказал» (ТВ С. Т. I. С. 302–303).
«Разговор
коснулся Щедрина.— Вы читали его «Современную идиллию»? — спросил меня Толстой. — Помните суд над пискарями?
— Да, помню, — ответил я, — там хороши еще лоботрясы.
— Это прелестно, — сказал Толстой и при этом привел на память небольшую цитату из Щедрина, в которой говорилось о лоботрясах. — Хорошо он пишет, — закончил Толстой, — и какой оригинальный слог выработался у него.
— Да, — сказал я и потом прибавил: — Такой же в своем роде оригинальный слог был у Достоевского.
— Нет, нет, — возразил Толстой, — у Щедрина великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, натянутое…» (ТВ С. Т. I. С. 307).
В. Г. Чертков. 1883
«Присылаю вам книгу с своими выписками, которую вы хотели видеть… О Достоевском я записал почти все стихи, появившиеся в газетах. Его смерть была для меня большим лишением — я только что собирался с ним познакомиться. Мне кажется, что я никогда не слышал высшего и лучшего толкования учения Христа в приложении к жизни, чем то, которое он дает в Идиоте, и, главным образом, — в Алексее Карамазове. — Я вам намеренно сообщаю свою тетрадь выписок и свое впечатление от Достоевского, для того чтобы вы видели меня лучше и чтобы, вследствие этого, отношения между нами были бы возможно полезнее для меня» (85, 25).
129
Чертков Владимир Григорьевич (1854–1936) — один из видных представителей толстовского движения в России и за рубежом, друг Л. Н. Толстого, редактор и издатель. 1883 г. — начало дружбы между писателем и В. Г. Чертковым.
Г. П. Данилевский
«Граф с сочувствием говорил об искусстве, о родной литературе и ее лучших представителях. Он горячо соболезновал о смерти Тургенева, Мельникова-Печерского и Достоевского. Говоря о чуткой, любящей душе Тургенева, он сердечно сожалел, что этому преданному России, высокохудожественному писателю пришлось лучшие годы зрелого творчества прожить вне отечества, вдали от искренних друзей и лишенному радостей родной, любящей семьи.
130
Автор исторических романов «Мирович», «Княжна Тараканова», «Сожженная Москва», «Черный год» и др.
— Это был независимый, до конца жизни, пытливый ум, — выразился граф Л. Н. Толстой о Тургеневе, — и я, несмотря на нашу когда-то мимолетную размолвку, всегда высоко чтил его и горячо любил. Это был истинный, самостоятельный художник, не унижавшийся до сознательного служения мимолетным потребам минуты. Он мог заблуждаться, но и самые его заблуждения были искренни.
Наиболее сочувственно граф отозвался о Достоевском, признавая в нем неподражаемого психолога-сердцеведа и вполне независимого писателя, самостоятельных убеждений которому долго не прощали в некоторых слоях литературы, подобно тому как один немец, по словам Карлейля, не мог простить солнцу того обстоятельства, что от него, в любой момент, нельзя закурить сигару…» (ТВ С. Т. 1. С. 341–342).