Толстый на кладбище дикарей

Глава IX Ночной бомж

Комната была вообще-то просторная, сама по себе. Только разложенные по всему полу матрасы и спальники стесняли этот простор. Так стесняли, что к своему спальному месту Сашка пробирался на цыпочках, чтобы случайно не наподдать пяткой в нос едва прилегшему… кому-нибудь. В дальнем углу у окна одиноко стояла кроватка младшей Ленки и кресло (ничье, просто кресло). Весь остальной пол занимали спальники и матрасы, в три шеренги, как на параде. Тонкому достался спальник почти у самой двери: лежишь и видишь в щелочку свет из коридора.

– Почетное место! – констатировал Ван Ваныч. – Если начнется пожар или по нужде приспичит, ты сможешь выйти, никого не разбудив.

Ленка с тетей Музой расположились далеко у окна, Тонкий даже не мог их углядеть в трех шеренгах Федькиных братьев. Федька, кстати, еще не пришел, его пустой спальник лежал рядом с Тонким. И Петруха… Ван Ваныч сказал, Петруха придет поздно. И Толстого нет. Сашка весь дом облазил: нет нигде. Неужели на улице потерялся? Верный крыс, конечно, умный, но в незнакомом месте потеряться может только так. Это мы уже проходили.

Говорят, когда засыпаешь, душа отделяется от тела и уходит погулять в астрал (или где там у душ место тусовок)? Душа Тонкого сегодня растерялась: бродила будто из угла в угол, не зная, куда себя деть. Тонкий закрывал глаза, и ему казалось, что он дома в Москве или в палатке с тетей Музой и Ленкой или хоть на космическом корабле с инопланетянами… Но кто-то неосторожно шевелился или сопел в комнате, и глаза сразу открывались: здравствуй, реальность!

Интересно, как чувствует себя местный домовой, если он вообще есть? Это ж никакого тебе покоя! Даже ночью не выйдешь погулять, а если выйдешь, то будешь все время прислушиваться и нервно вздрагивать от каждого подозрительного посапывания. Кто сопит? Он что проснуться надумал или так, сон тревожный приснился? А народу мно-ого, сопеть есть кому. В этом доме, наверное, никогда не бывает тихо. Нервная работа у местного домового, Тонкий от души посочувствовал ему. Даже если он не любит гулять по ночам, все равно. Возьмем, скажем, молочные зубы. В деревнях же любят кидать их за печку, говорить какие-то специальные слова, чтобы новый зуб вырос здоровым. А если зубов много? Если детей не двое, не трое, а десять? Домовой из этих зубов может выстроить себе отдельный домик, как из кирпичей. Или сразу собрать вставную челюсть – на будущее. Но таскать замучается!

В ногах кто-то всхрапнул, смачно, по-взрослому, и Тонкий снова открыл глаза. Далеко впереди серебрилось окно, а за окном… Показалось?

Тень вела себя нагло, так, что Тонкий сразу понял: не показалось ни разу, вот она, эта тень. Разгуливает, брякает бутылками, спотыкается и … – Тудыть-растудыть! – ругается еще!

Бесцеремонная тень. Может, она здесь живет? Ван Ваныч говорил, что Петруха вернется поздно. Может, это он? Фигушки. Во-первых, Петрухин голос Тонкий с чужим уже не спутает. Во-вторых, у себя во дворе ни один уважающий себя парень шуметь не будет, зная, что в доме спит целая рота младших братьев под командованием сестры. Нет, это не Петруха. Или все-таки…

Громыхнуло железное ведро, посыпались дрова.

– Семеныч, тудыть-растудыть, детей разбудишь! – А вот это Петруха. Они там, что ли, вдвоем шумят?

– Сам знаю. Тебя, сопляка, забыл спросить! Вали спать отсюда! – ответил невидимый Семеныч. Командует, значит… Только Петрухой так просто не покомандуешь:

– Я сейчас отца позову! Скажу бомж какой-то во двор залез…

– Да говори! – легко согласился Семеныч. – Я ему представлюсь…

Петруха нехорошо замолчал. Наверное, на полминуты. Потом совсем нехорошо стал просить:

– Ну Семеныч! Ну дети, блин, спят…

– Не бои-ись! – самодовольно ответил этот шантажист. – Я тихонечко… – И грохнул по чему-то железному!

Чем так ужасен Семеныч, что Петруха стесняется знакомства перед отцом, конечно, вопрос, но не это хотел выяснить Тонкий. Честно говоря, он хотел, чтобы перестали шуметь. Выскочил из спальника, мысленно поблагодарил Ван Ваныча за почетное место у двери… И был неделикатно пойман за трусы:

– Ты куда, племянник?

Вот за что Тонкий уважает свою тетю, так это за умение подкрадываться. Ценное умение, ей бы обучить племянника и жить спокойно, только вместо этого тетя Муза предпочитает подкрадываться сама. Тонкий подумал, что они уже достаточно нашумели, и не стал отвечать вслух. Покосился на окно: тетя опер, она поймет. Да и сама, небось, все слышала.

Слышала. Кивнула, приложила палец к губам и первая выскользнула в коридор. Тонкий – за ней. В темном коридоре тетя смахивала на привидение в яблоках: белая ночная рубашка с нарисованными яблоками, загорелых рук– ног в темноте не видно.

– Т-с-с… – Тетя приоткрыла дверь и выскользнула на крыльцо. Тонкий – за ней.

Бомж! Тот самый, которого Тонкий с Ленкой повстречали сегодня в траве. Тот который «Сынки, бутылочки не выкидывайте». Бомж в штормовке и вязаной шапке сидел на бревнышке. За пазухой у него торчало несколько дровишек, наколотых тетей Музой. На пеньке перед ним стояла бутылка, пластиковый стаканчик и вскрытая банка баклажановой икры. Рядом – Петруха с самым разнесчастным видом. И как это понимать? Вот уж действительно, местный бомж зашел отдохнуть. Тонкий бы тоже стыдился перед домашними, если бы к нему среди ночи приперся такой гость.

И зачем его сюда понесло?

Тетя Муза, увидев такое дело, только крякнула. Подошла к бомжу и Петрухе:

– Добрый вечер.

– Ночь, скорее, – буркнул Петруха. Бомж вообще промолчал.

– Ночь, – поддержала светскую беседу тетя Муза. – А вы что здесь так поздно делаете?

– Тебе какое дело? – искренне удивился бомж. – Вали к своему Ванычу, не мешай.

Зря он это сказал. Вот сейчас тетя ему покажет…

К удивлению Тонкого, тетя не показала, а кротко спросила:

– Он вам разрешил здесь распивать?

– Разрешил-разрешил. – Бомж раздраженно закручивал крышку бутылки. – Иди.

– Семеныч, потише, это наши гости, – попытался урезонить Петруха.

Но тетя не сдавалась:

– А если я у него спрошу?

Бомж с бутылкой замер на секунду, видимо, такая простая мысль не приходила ему в голову, но сейчас возмутила до глубины души. Он вскочил, взмахнул бутылкой, так, что Петруха пригнулся, и рявкнул на всю деревню:

– Да спрашивай, е-тить!

– Тихо-тихо, Семеныч! – Петруха робко попытался поймать его за рукав, но не сумел. Семеныч разошелся.

– Спрашивай, спрашивай, иди! Я с ним поговорю, не волнуйся! Совсем оборзел! Сынок ни хрена не делает, получает как все! Что я уже выпить не могу, как нормальный человек? Не могу? Отвечай?! – Он схватил тетю за плечо и начал трясти, как будто ожидал, что с ночнушки посыплются нарисованные яблоки на закуску. Тонкий как стоял, открыв рот, так и продолжал стоять, искренне недоумевая, почему тетя все это терпит. А тетя не только терпела, но еще и проявляла участие:

– Успокойся ты! – Она осторожно взяла бомжа за руку и оторвала от ночнушки. – Кто тебя обидел?

Семеныч вопросительно замер, видимо, не ожидая такой реакции, и глянул на тетю, как на говорящую, но очень назойливую муху:

– Ты кто?

– Я здесь в гостях, – уклончиво ответила тетя.

Бомж понимающе кивнул:

– Ваныч – мужик хороший. Два года как овдовел… Да ты садись, присаживайся!

– Семеныч, успокойся… – Петруха предостерегающе потрогал Семеныча за рукав.

– А че? – не понял Семеныч. – Посидим, поговорим…