Том 1. Повести, рассказы, стихи 1892-1894

Девки и так уже не успевали развязывать…

— Солома не идёт… забилась!.. Дьявол! Чёрт! тише!.. — кричали откуда-то сзади.

— Молодцы! Водки ставлю… ведро! Барабанщик, жги!.. Спасибо! Ладно…

Хорошо!.. — кричал казак-хозяин.

— Тише, черти!.. Остановлю машину!.. — кричал машинист.

— Ничего!.. Сожрёт… Действуй, Максимка!.. Вячкой, гни хребет!.. Девки!..

Убью, дьяволицы!!. — бесился Маслов.

Подо мной ходила телега, и, казалось, — всё кругом колеблется и хочет оторваться от земли. Машина лихорадочно-торопливо щёлкала челюстями и хрипела. Шум оглушал и опьянял. Проклятая машина, действительно, была безжалостна к нам, пожирая снопы с удивительной быстротой. На месте Маслова мне бы тоже захотелось своротить ей жадные челюсти. Высоко подобрав подолы, девки на крыше метались, как бешеные, побуждаемые Масловым, а он, до плеч засучив рукава, изогнутый над барабаном, всклокоченный и красный, становился страшен в своем диком вдохновении… И вдруг он низко наклонился и весь дрогнул, точно его сильно дёрнули вниз… Что-то тёплое брызнуло мне на руки и лицо… Вятский тихо крикнул, живо спрыгнул с телеги и куда-то помчался.

Машина лихорадочно грохотала…

— Ба-атюшки!!. — отвратительно тонко и громко взвизгнула одна девица.

Маслов повозился и замер.

— Ай!.. Остановите машину! — крикнула другая.

— Стой!.. Машинист, стой!!. — завыли несколько голосов.

Я хотел прыгнуть на крышу молотилки и, оборвавшись, упал на землю. Машина торжествующе заворчала и умолкла… Стало тоскливо-тихо. Люди суетились молча или говоря вполголоса…

— …Умер?

— …Ну, разве с этого умрёшь!..

— Стой!.. — крикнул хозяин. — Чего распоряжаешься? Вези прямо его в станицу…

— По жаре-то… Надо завязать бы… Пыль тоже…

— Завяжут бабы…

Маслова спустили сверху. Он был бледен и без памяти. Его несли, держа за голову, за ноги и за правое плечо. Вместо левой руки у него болталась какая-то красная рвань, из которой струйками бежала, капала и брызгала кровь. Между безобразных кусков мяса и прямо из них торчали острые белые куски костей и виднелись жилы…

— Ф-фа!.. — сказал маленький усатый машинист. — Как раскатало!.. и кости вдрызг. Сила, чёрт её…

И, очевидно, довольный работой своего детища, он задумчиво улыбнулся и покачал головой, отходя от Маслова. Он же, бледный до синевы, не шевелился.

— Клади!

Маслова положили на землю.

— Ну-ка, я обвяжу её… — тихо сказала какая-то баба и тут же, при людях, стала раздеваться, Сняв сарафан, она спустила и рубашку; потом, не особенно торопясь, надела сарафан и стала разрывать рубашку. — Чистая! Утром надела только. Ей-богу, право! — Она наклонилась над больным и подняла истерзанную руку… — Господи, благослови!

— Напрочь? — открыв глаза, спросил Маслов и отвернулся направо, как бы не желая видеть истерзанную руку.

— Вдребезги рассадило, батюшка. Совсем уж, надо думать, лишишься, — ласково сказала баба.

Маслов спокойно плюнул в сторону.

— Тише, ты! Чай, не чулок выворачиваешь… — заметил он, когда баба стала обвязывать руку.

Я наклонился, чтоб помочь ей.

— Вот что, Максим, — сказал он мне, — сходи ты в Ханскую до Степка, Там, против церкви, казака Макарши дом… Сходи, скажи ему, как вот это… отгрызла, проклятая… Нарвался я… Чай, поди-ко, — цела, дьяволова игрушка, не испортила зубов об мои-то кости… Иди скорее… будь другом! А без него сдохну я тут…

Родной души нет… Иди, а? близко тут.

— Хорошо… прощай, брат! Я пойду.

— Не воротишься сюда?

— Нет, не ворочусь уж.

— Прощай. Живы будем… — он махнул рукой и улыбнулся… — Увидимся скоро. Пути наши известны… Прощай!

Он ещё улыбнулся мне своими чёрными глазами, в которых давно уже погасло возбуждение и светилась только тоска и боль. Я пошёл к Степку…

В Ханскую я пришёл часов в семь вечера, сразу нашёл хату казака Макарши и вошёл во двор. На колодезном срубе сидела девушка-казачка и плела себе косу.

— Тебе чего? — спросила она.

Я объяснил.

— Иди вон в огород… Да палку брось, а то собаки нарвут…

Я бросил палку и пошёл в огород. Вышли две собаки, понюхали мне ноги и, очевидно, решив, что мной заниматься не стоит, равнодушно ушли в кусты. Впереди раздавался голос Степка:

— Ты говоришь — нельзя? Наплевать — нельзя!.. Ду-рашка-чудашка! мо-ожно!..

Нам всё можно… Ты мне кум? И тебе можно… Ты думаешь — кум, так и нельзя? Да что такое кум? Стучусь я к тебе ночью в хату… так? Кто там? Я, пустите ночевать.

Хорошо!.. Ты говоришь — иди, добрый человек, иди! У меня жена родит, иди! Так? ага!.

Я пришёл, жена родила; ты говоришь — будь кумом, потому такое есть поверье… Это…

О ба-а!.. Друг!.. Т-ты!.. Вот так май!.. Птичка божия! Вiдкiля? — закричал он, увидав меня.

Он сидел в тени, под ветвями черешни, против рыжего казака в одной рубахе, пьяного, нелепо вытаращившего на меня тупые и круглые глаза филина. Перед ними на какой-то пёстрой тряпице стояла баклага вина, лежала груда яблок, варёное мясо и огурцы.

— Макарша! Видишь человека? — толкая меня к казаку, кричал Степок.

— В-вижу! — вздохнул Макарша и почему-то сокрушённо и жалобно заморгал глазами и закачал головой, точно собираясь заплакать.

— Погоди, Степок… — сказал я.

— Видишь?.. — не хотел годить Степок, основательно пихая меня сзади кулаками и коленями. — Ну, так целуй его… Потому как оба вы горчайшие пьяницы… значит — братья родные, вот и всё. Ты знаешь, кто он таков, этот человек? И-ди-и ты, чучело!..

Наконец Степок подпихнул меня к казаку, тот расставил руки и вкусно зачмокал губами. Степок наклонил меня, толкнул, и я чикнулся носом в мокрые усы казака, который сейчас же уцепился мне за шею… Но я вывернулся из его рук.

— Ну, вот! — удовлетворился Степок. — Теперь готово! Теперь, стало быть, друзья! Ты, Макарша, цени его… знаешь, кто это? Московский купеческий сын! ага-а?..

Пропил че-т-тыре трёхэтажных дома и семь лавок с красным товаром!.. Миллион! понял?

— Понял! Всё пропил… и допил до штанов!.. — сказал казак и с грустью махнул рукой.

— Ха-ха!.. Это он до штанов пьёт!.. то есть до той поры, что кума стащит с него штаны и тю-тю!.. казаку до шинка нет дорозi! А дома горилки для чоловiка чорт-ма! понял? — объяснил мне Степок.

— Маслов умер, — сказал я, улучив, наконец, минуту. Степок сразу замолчал и с жалкой, недоверчивой улыбкой посмотрел на меня.

— На молотилке его изувечило… — добавил я.