Том 1. Рассказы и повести

— Не мучила б я вас своими рассказами и муж бы мой ни заболел, не окажись кум наш Тюшкеш во власти греха. Его милость еще с масленицы начал заглядываться на мою внучку, на ту красавицу, что вас встречать выходила. Все бы ничего, если б дело ухаживанием и кончилось. Внучке, конечно, не по нраву был старый холостяк, и она при всяком случае показывала ему это. Да ведь, как говорят, маслом огня не потушишь. Но вот что произошло на днях у Белы на свадьбе! Тюшкеша, видать, разгорячило вино да ясные очи моей внучки, вошел он в раж да как закричит перед всем честным народом: «Поцелуй меня, Жофи! Поцелуй!» Жофи-то наша на это усмехнулась и говорит: «А больше ничего вам не хочется?»

Тут Тюшкеш вскочил, обнял ее за талию и прохрипел: «Ну, не упрямься, за один поцелуй прощу твоему деду все его долги!» Внучка моя — в слезы, а я не на шутку разгневалась. Каков негодяй?! На весь город кричит, что мы у него в долгу! Осталось только с молотка нас продать! Тогда я и говорю своему: «Это уж слишком! (Говоря это, тетушка Коти уперла руки в бока, воинственно растопырила локти, чтобы показать, как велик был гнев, охвативший ее в ту минуту.) Хватит, черт побери! С этим негодяем Тюшкешем пора расплатиться. Собирайся-ка на ярмарку в Дебрецен, да поскорее. Коли на то пошло, продадим все, до последней моей юбки, а с этим разбойником рассчитаемся. Никому не позволю над моими детьми смеяться!» Так и сделали. Вывели мы из стойла корову, бычка, жеребенка и погнали бедняжек на базар. Как стали их из ворот выводить, у меня слезы ручьем. Бедняжки мои милые, никогда-то вы ко мне не вернетесь! И не вернулись. Простояли мы с ними на скотном рынке до самого вечера, не пили, не ели. Правда, Буренку нашу еще до обеда купил какой-то ткач из Пенече, Ференц Буйдошо прозывается. Десять форинтов до сих пор еще не отдал, негодяй! Слышала о нем, что не очень-то честный малый. Жеребенку зато нашелся хороший хозяин — черенский управляющий имением. Под седло купил, сахаром кормить будет лошадку! А бычок наш до самого вечера стоял непроданный. Тут откуда ни возьмись явился большеголовый кривобокий мясник и начинает рядиться. Мы просили пятьдесят, а он давал сорок два. Ну, разрубили пополам восьмерку. «Сорок шесть», — сказал мой муж. «Сорок четыре, и ни гроша больше, — сказал мясник. — По рукам, что ли?»

Я мигнула муженьку, соглашайся, мол, — он и говорит: «Ну уж ладно, только магарыч твой!» — «Так и быть, — отвечает мясник. — А где пить будем?» — «Пойдемте, — предложила я, — в «Золотой серп», неподалеку он, рукой подать!» И тут, видно, черт подсказал этому мяснику, он и говорит: «Вывьем прямо на базаре, у уличной торговки!» Сели мы под навес втроем, а муженек мой к тому времени так проголодался, что съел целую тарелку жаркого, да еще жирного. Оттого и приключилась его болезнь…

— Ну, слава богу, наконец-то! А я уж боялся, что мне еще два часа придется ждать, пока вы доберетесь до того, как у него расстроился желудок. Дайте-ка теперь чернил, да поживей!

— Чернил? Да где же я их возьму, золотце?

— Не писать же мне рецепт пальцем?! Неужели в доме не найдется чернил?

— Найтись-то милый человек, нашлись бы, да Палика в школу унес. У меня, ваша милость, уже двадцати двух зубов нет, внучка замужняя, а младший мой сынок, Палика, еще в школу ходит.

— Ну, тогда пошлите кого-нибудь за чернилами!

Пока ходили за чернилами, мне удалось помыть руки и соскрести грязь с одежды.

Уже звонили к обедне, когда явился Палика с чернильницей. Жофи, которая пошла за мальчишкой; встретила его по дороге. Вид у паренька был довольно необычный. И чернильница, и белобрысая голова Палики были разбиты. Маленькие сорванцы по дороге домой затеяли небольшую драку.

Из головы Палики капала кровь, зато из чернильницы больше не сочилось ни капли: все вытекло во время сражения.

— Ах ты, бедненький мой, — запричитала мать, увидев, что по лицу мальчика течет кровь. — Кто тебя обидел? Ах, подрались? Ну, тогда ничего, обмою, завяжу, до свадьбы заживет! С кем дрался? С ребятишками Иштвана Надя? Ну, представляю, как ты им задал, золотко!.. Что-о?! Тебя взгрели? Ах ты, сукин сын! А ну, где у меня метла? Подай-ка сюда, Жофи!

— Не метлу ищите, а карандаш, потому что из этой чернильницы мне уже ничего не удастся выжать.

— Может быть, у Палики в кармане есть? А ну ищи, паршивец! Если найдешь, не трону!

Мальчику понравилось условие, на котором предлагалось заключить мир, и он до тех пор ощупывал себя, пока не разыскал наконец под подкладкой жилетки небольшой обломок грифеля.

— Подойдет ли? — спросила тетушка Коти.

— Конечно, нет, на бумаге этим ничего не напишешь.

— Жофи, дай-ка метлу.

— В таком случае подойдет, — поспешил я вмешаться, пожалев мальчугана, — напишем рецепт на грифельной доске.

— Вот хорошо, ваша милость, а то кабы и нашелся карандаш, бумаги в доме все равно не сыскать… Не может же человек все иметь.

* * *

Усталый, словно целый день канавы копал, плелся я домой. У ратуши повстречался мне бургомистр, который беседовал в воротах с членом городской управы Фараго.

— Откуда это вы, господин доктор? Промокли, как суслик!

— Был у Коти.

— Далековато в такую непогоду.

— Да еще сколько неприятностей!

— Зато гонорар!

— А сколько? — поинтересовался я. — Уже определен?

— Конечно. За один визит пятьдесят крейцеров.

— Быть того не может, — пролепетал я, побледнев.

— Именно так. Конечно, если больной платежеспособен, — добавил бургомистр.

1891

ЛОШАДКА, ЯГНЕНОК И ЗАЯЦ

Перевод М. Ульрих 

Есть два очень грустных времени года, когда я не в силах улыбаться; в такую пору я пишу, но не берите в руки моих произведений, если не любите печального!

Одно время года — это жаркое лето, когда город трогается к лесу. Я тоже иду вместе со своей семьей, но «его» я должен оставить здесь. Другое время года — суровая зима, когда леса трогаются к городу.

В эту пору небольшая, неказистая елочка добирается и до моей квартиры, но там она уже не находит «его». Да, его зовут «он». Называть его иначе не дозволено. И если маленькие братья находят в пустом ящике кнутовище, пуговку от красного жилетика или молоточек, то на мой вопрос: «Дети, чье это?» — испуганно, тихо произносят: «Это его». От упоминания его настоящего имени мое сердце превращается в жернов, а глаза в два высохших колодца.

Но есть в доме одна чашка; на ней написано его имя: «Яношка». Из этой чашки он всегда пил кофе, — он и кошка, потому что он всегда делился с кошкой. Теперь чашка стала моей, и я пью из нее по утрам кофе, а кошка грустно смотрит на меня издали, словно спрашивая: «Где мой маленький хозяин?»

Даже камень, упавший в воду, может сдвинуться с места, то подымет волна, повернет на другой бок, — но моей печали не суждено измениться.

Я бегу от воспоминаний, а они роем устремляются за мною. я бегу от них — и в то же время зову их к себе.

На моем письменном столе стоят его любимые животные, с которыми он играл в последний свой час; их нельзя трогать. Лошадка с седельцем и светло-желтой гривой, заяц с красным бантиком и ягненок с колокольчиком на шее. Когда я пишу, они смотрят на меня пристально, тихо, и стоит мне нечаянно толкнуть книжку или листы своих бумаг, тотчас звенит колокольчик на шее ягнёнка:

«Плим-плим! Плим-плим! Где мои маленький хозяин?

Где наш маленький хозяин, тот, кто кормил и поил нас, кто гладил нас своим крохотными ручонками, кто разрешал нам пастись на зеленом одеяле?»