Том 1. Рассказы и повести

Боришка печально склонила голову. Море сердито билось о берег, над бескрайним лесом мачт пестрыми бабочками порхали, вились на ветру флаги, флаги всех стран мира. Осеннее солнце стелило желтые полотнища на серебряное поле моря. Все шло своим чередом, величавая, бесстрастная природа и не заметила этой мучительной сцены.

— Послушай, Боришка, и постарайся понять меня хорошенько. Я мужчина, и мне легче решиться. Сказано — сделано, и точка. Но и для меня это очень серьезный и трудный шаг, и потому там, дома, я не смел сказать тебе обо всем, чтобы ты не отговорила меня как-нибудь. Кто измерил власть, какую имеет над нами любимая женщина?! Я боялся сказать тебе, пока ноги мои стояли на родной земле. Ты и она. Она, земля! Вас там было двое. И вы обе заодно. Кто знает, не удалось ли бы вам вместе взять верх надо мной. И я молчал. Но здесь, у моря, я уже не боюсь никого. Море — мой союзник. Берег, что чудится мне за ним, — мой друг. Меня всегда тянуло туда. Мое сердце всегда сильнее билось при упоминании Америки, страны, где равенство и свобода. Если ты станешь удерживать меня — зов того берега поможет мне. Теперь-то я уже осмеливаюсь и говорить и прощаться. Для того я и привел тебя сюда, моя Бири, стольким-то ты была мне обязана, а что до дальнейшего — решай сама. Ты слабая женщина, быть может, тебе даже не выжить в чужом мире, дома у тебя титул, имение, а там ты будешь просто миссис Молнар.

— А маленький «странник», что спешит к нам, Пали? — заметила молодая женщина с бесконечной грустью. — Как же он?

Пал Молнар Левелекский содрогнулся, из груди его вырвался хрип раненого животного, и он грубо, бесцеремонно схватил жену за руку.

— Все, едешь со мной! — прохрипел он упрямо. — Ты должна.

Глаза графини Бири зажглись.

— Вот таким я тебя люблю, Пал! Да, да! — И добавила тихо, торжественно: — Я еду с тобой, Пал.

— И ты никогда не вернешься домой? Скажи! — страстно торопил он жену с ответом, все еще судорожно сжимая ее руку.

— Это как ты захочешь. — И на виду у всех, в толпе прохожих, сновавших вокруг матросов и юнг, она склонила голову на его плечо.

Пал Молнар улыбнулся. Впервые за много дней. И ущипнул ее за украшенный ямочкой подбородок, и, как дома, сказал: «Ну же, брысь, кисанька!»

Эмиграция Молнаров подняла целую бурю различных толков. Демократ, которому опротивело чванство родственников-аристократов, покинул их всех, хлопнув дверью, и не переводя дыхания добрался до самой Америки. Кремень, этот Пал Молнар. Вот где характер. Жаль, что утратили такого человека.

Благородные комитатские власти, к которым он обратился в изысканных строках прямо из Нью-Йорка, отказываясь от чести быть их представителем в парламенте, поскольку господствующие в родной стране аристократические тенденции противоречат его личным склонностям, приняли это к сведению и решили заказать его портрет, писанный маслом, для зала заседаний. Пусть-де вице-нотариус пошлет письмо Барабашу *. Во всяком случае, это была сенсация, — и даже «Венгерский курьер» помянул Молнара на своих страницах, недоумевая, как это дворянин, не убийца и не вор, уезжает вдруг на чужбину, дабы смешаться там с американской чернью, в то время как дома мог бы стать даже губернатором.

Молнары некоторое время оставались в Нью-Йорке; туда и выслал им адвокат Мали доставшиеся на их долю наличные деньги, семьдесят тысяч форинтов — кроме того, им принадлежало теперь и алфёльдское имение старого графа.

Молнар только и ждал этих денег, чтобы начать какое-нибудь дело. В штате Айова, на берегу Миссисипи, он купил участок земли. Здесь поселенцы уже начали строиться. Несколько домов было готово, но теперь иноземцы хлынули в эти великолепные места буквально потоком. И Молнар решил поставить здесь кирпичный завод, который удовлетворял бы нужды переселенцев. Дела у него пошли великолепно. Дома вырастали с невообразимой быстротой. Миссис Молнар однажды, кормя грудью маленького Михая Молнара, заметила в шутку, что в этих краях дома растут как грибы. Мистер Пал довольно засмеялся.

Действительно, город Давенпорт рос, как по волшебству, и кирпичный: завод процветал.

Однако носы у янки тоже не для того только годились, чтобы очки поддерживать: они живо вынюхали, что кирпич — дело выгодное, и вокруг начали один за другим возникать новые кирпичные заводы. Цены на кирпич резко падали.

Огромные плакаты на стенах каждый день оповещали, у кого дешевле всего можно купить тысячу штук кирпича.

Мистер Молнар, рассердившись, с истинно венгерским азартом бросил вызов конкурентам: на огромных плакатах, каких здесь не видывали, он объявил, что у него кирпич выдается бесплатно. (Пока что его капиталец выдерживал подобные трюки.) В ответ на это переселенцы, разумеется, избрали его первым мэром нового городка, а хозяева остальных кирпичных заводов сбежали без оглядки.

Теперь дорога для мистера Молнара была открыта. Оставшись один на своем поприще, он стал взвинчивать цены на кирпич, насколько его душе было угодно.

Словом, все сложилось так, что Пал Молнар стал богатеть американскими темпами. В штате Огайо он купил прекрасную ферму. В Нью-Йорке приобрел дом, в Чикаго — участки, на которых порядком заработал, так что не нуждался более в доходах от венгерского имения. Мали посылал ему ежегодно лишь отчеты: годовая прибыль — столько-то форинтов. Молнар же каждый раз указывал ему, на какие цели расходовать указанные средства: там построить школу, здесь — церковь, больнице» предоставить такую-то сумму, академии — такую-то (ибо помогать следует не только телесно, но и духовно-убогим).

Его распоряжения точно выполнялись совместно управляющим и адвокатом имения; они высылали чертежи запроектированной церкви вместе со сметой и, если Молнар одобрял их, приступили к строительству. Говорят, церкви эти на чертежах выглядели как миланский собор, а в натуре получались не лучше валахских часовенок — но ведь не все правда, что говорят.

К тому же, что за дело до этих мелочей миллионеру? Удовольствие, получаемое им от писем управляющего имением, и коих содержались дифирамбы, вроде: «Вашу милость благословляют, поминают добром во всех уголках родной страны», — стоило любых денег.

На самом же деле о нем не помнила ни одна собака. Не до него было. Вся нация взялась за оружие; однако надежда часто сменялась отчаянием, когда за выигранной битвой следовало поражение. Как и в Америке, здесь царили равенство и свобода. Гербы и титулы были развеяны свежей струей ветра. Прежние коллеги Молнара — депутаты стали именоваться «гражданами представителями», как и грезилось ему когда-то. Те из них, что остались еще в живых, заседали теперь в дебреценском парламенте *, провозглашая республику.

— Боюсь, что это ненадолго! — воскликнул как-то Антал Шомоди.

На это ответил Ференц Майерчик, которого «граждане представители» называли меж собой «словацким Робеспьером»:

— Если продержится хоть тысячу — две тысячи лег, так и то не пустяк!

Потом… ах, потом! Боже мой, да как же и рассказать-то об этом? Последовало пресловутое двенадцатилетние *. Страна оделась в черное, умы погрузились в серые мысли. Не осталось ничего яркого, блестящего, кроме жандармских касок.

А Пал Молнар Левелекский по-прежнему строил и строил школы да церкви. Нелепица! Кто помянул бы его за это добром? Кому нужны были теперь храмы божьи, когда и сам-то господь покинул злосчастную эту страну?!

Приходили и уходили годы, и притомилась левая рука короля, и тогда он правой стал понемногу возвращать отнятое. Вошли в моду всякие странности. Всем полюбился вдруг запах пыли, что ссыльные приносили домой на своих сапогах. Прежде жалели тех, кто жил дома, на родине, теперь же сочувствие обернулось к тем, кто был за ее пределами.

В Пеште, на площади Ланцхид, принося отовсюду землицу, строили королевский холм к коронованию *. Только той земли и недоставало, что осела в странствиях на сандалиях изгнанников. Об этом пел поэт, и король внял его гласу *.