Том 1. Рассказы и повести

— За что же вы это? — сказал он испуганно. — Я ведь вам ничего худого не сделал. За какие грехи вы решили избавиться от меня?

Он говорил так искренне, что камень и тот пожалел бы его, только родственники не оценили этого.

— Да ты с ума сошел, Фили? — журил его Редеки. — Мы вознесли тебя превыше всех других членов нашего рода, а ты теперь говоришь не надо.

— Нельзя этого… — глухо, с горечью вырвалось у Фили. — Моя душа возмущается при мысли, что вы отринете меня, что я останусь один, без вас!

— Да мы к тебе приедем, — подбадривали они его. — Ты погоди немного. У тебя всегда будет гостить хоть парочка своих.

— Но ведь к этому-то мне никогда и не привыкнуть, ведь до сих пор всегда я гостил у вас. Мне будет казаться, что я уже умер, что я уже не тот человек. Оставьте вы меня, прошу вас, в моей прежней шкуре.

Он приводил тысячи и тысячи доводов, но родственники наступали, неизменно оказываясь сильней его; они отражали его доводы один за другим и, поставив в безвыходное положение, победили его. Фили наконец сдался, хотя лицо его дышало бесконечной тоской, и он все еще хватался за какие-то соломинки.

— Нет, нет, это невозможно, — простонал он, вдруг, — если как следует подумать…

— Вот так раз! Что тебе опять на ум взбрело?

— А то, что меня и госпожа Лискаи не отпустит. Не думаю я, что она согласится на мой отъезд.

— А почему бы и нет? — рявкнул Редеки, как сердитый медведь, и весь затрясся от гнева.

Фили покраснел, раздумывая, что бы ответить, и наконец, передернув плечами, с трудом произнес:

— Потому…

— Добро, я ее утром спрошу об этом.

— Мне кажется, я ей нужен… ну… в хозяйстве да и при детях.

— Но не можешь же ты до самой смерти быть нянькой, черт подери!

Фили всю ночь не спал, тревожно метался в своей кровати, как узник в тюрьме в последнюю ночь перед казнью. Вся надежда была на взмах белого платочка. На вето Марии Лискаи.

Утром, одевшись, он застал своих родичей с трубками на просторной террасе.

— Маришка уже встала?

— Да, — ответил Редеки, — я рассказал ей все, как есть, сказал, что ты наш pleni potenciarius [22] .

22

Полновластный уполномоченный (лат.).

— И что она ответила? — спросил Фили тихо, глухим голосом.

Вся его кровь ринулась ему к сердцу, и оно заколотилось с бешеной скоростью — так крутилось бы, вероятно, только мельничное колесо, вращаемое морскими валами.

— Сказала, что детям будет жалко тебя.

— Да? — пролепетал Фили. — Так и сказала?

И он начал что-то насвистывать, хотя был при этом бледен как полотно. Потом вдруг вскочил с места я стал ходить по террасе. У чердачной лестницы лежал старый пес. Фили так пнул его ногой, что бедное животное взвизгнуло и еще долго потом скулило.

— Может, мы тебя сразу же и заберем с собой, а? — предложил господин Вайда.

— Нет, нет, оставьте меня тут еще на денек-два. Голова у меня страшно болит, — он схватился за виски, — я должен еще немного отдохнуть.

Родственники улыбнулись, подумав о том, что Фили вот уже сорок пять лет отдыхает, а все еще просит добавки — хоть два дня. Но именно этим он так мил и трогателен, этот Фили. Не будь он таким, не был бы он Фили. Договорились, что через день пришлют за ним коляску, потом попрощались с красивой, грустной хозяйкой, расцеловав ее в обе щеки, и уехали домой.

А Фили, когда они остались одни, не произнес ни слова.

— Значит, уходишь? — спросила она безразлично.

— Да, — ответил он коротко.

Но в душе его что-то кипело. В голове боролись мысли. Он окунал свое сердце в игру собственного воображения: хлебнет оно горечи раз-другой, потом вдруг так и замлеет от дурманящей мечты… Может быть, она просто горда? Может, он сам должен был заговорить о прошлом, напомнить о том вечере?

За обедом поговорить не удалось — рядом сидели гувернер и дети. Беседовали об общих делах.

А после обеда хозяйка взяла корзинку с вязанием и пошла в парк. Там был похоронен ее муж. Должно быть, ходит туда молиться да плакать и, между прочим, вязать чулки, ибо нет на свете такого траура, ради которого мужчина забросил бы свою трубку, а женщина — спицы.

Фили выждал час — пускай отмолится, — затем тоже пошел в парк. Он и сам дивился собственной храбрости. Толкнул створки садовой калитки, и они жутко заскрежетали.

Он шел по усыпанным гравием дорожкам, среди шепчущихся лип, и в голове у него гудело, гудел и воздух от тысячи насекомых. Мошки, кружась, гонялись друг за другом, муха, звеня, билась в паутине. Бабочки трепетали на цветах и тянули из них мед… Все живое резвилось и радовалось, только Фили был печален, будто шел на эшафот.

Наконец в одной из беседок он услыхал разговор и направился туда. Может быть, хозяйка говорит с садовником?

Оттуда, куда он зашел, не было тропинки к беседке, и он, перескочив через грядку с петрушкой, пробрался сквозь заросли боярышника и остановился прямо у входа в беседку.

И что же? Там сидели вдова и молодой инженер.

Рука инженера обвила прекрасную тонкую талию, обтянутую черной тканью. Да ведь это уже третье черное платье!

Молодой инженер быстро отдернул руку, лицо женщины вспыхнуло огнем, глаза — молниями.

— Что тебе здесь надо, Фили? — воскликнула она испуганно и зло.

— Я хотел с тобой поговорить, — сказал Фили кротко, горько, покорно, потупив взор.

— В другой раз, Фили, милый, — сказала вдова, успокаиваясь и уже любезно. — А теперь ступай, прошу тебя, только что снялся и улетел куда-то самый большой наш пчелиный рой… может быть, к соседям залетел, а может, куда-нибудь в лес, кто знает… бывает ведь, эти глупышки улетают очень далеко. Займись, пожалуйста, ими, сделай это для меня, возврати пчелок!

Фили грустно опустил голову, повернулся и без слов ушел неслышными неверными шагами. Он пересек парк, затем вброд перешел речушку Бокйо и направился к лесу.

Уже вечерело, а он все не возвращался. Дети спрашивали о нем, а мать их успокаивала:

— Дядя Фили ищет рой, душеньки мои.

Он и вечером не пришел, и ночь не ночевал. Все ищет рой! Да что он, с ума, что ли, сошел, этот Фили? Собиравшие хворост старухи, искавшие птичьи гнезда мальчишки видели, как он блуждал по лесу, говорили, что был он очень грустный и просто брел куда глаза глядят, словно что-то разыскивая.