Том 1. Рассказы и повести

Когда разнеслась весть, что призванная установить талант Кисла подкомиссия тут же, на месте, обсудит нарисованную грудинку, на площади перед колбасной Шоша закишела толпа. Предстояло, значит, необычное зрелище, ибо Кожехуба славился тем, что был человеком практичным, который, высчитав или установив что-нибудь, обычно говаривал: «Господь бог может ошибиться, но Дёрдь Кожехуба никогда». Вот и на этот раз он хорошенько обмозговал, как и какими средствами надлежит действовать, и когда от сберегательной кассы подкомиссия двинулась в путь, то шествие выглядело воистину живописно, ибо каждый член подкомиссии вел с собой на цепи по собаке, будто отправляясь на охоту.

Дойдя до лавки Шоша, Кожехуба спустил собаку, и, следуя его примеру, то же самое сделали остальные.

Освободившиеся псы ошалело кружили среди публики возле колбасной, повизгивая, яро помахивая хвостами, настораживая уши.

Кожехуба запустил в вывеску диким каштаном (он всегда носил в кармане каштаны, как средство против удара), чтобы привлечь к ней внимание собак: каштан стукнулся о жесть, собаки взглянули в ту сторону, но на этом их интерес к вывеске кончился.

— Картина никудышная, — изрек Кожехуба, — собаки ее ни во что не ставят.

— Может, они просто сыты, — подумал вслух господин Кепеши.

— А давайте мы сделаем контрпробу, — предложил полковник Кирш.

Он тут же объяснил, в чем состоит контрпроба. И вот каждый взял свою собаку и отвел в сторонку, полковник же тем временем зашел в лавку и попросил почтенного Шоша, чтобы тот во имя общественных интересов совершил патриотический поступок и на другой створке двери вывесил настоящую грудинку.

Когда судьи в сопровождении псов вернулись к дверям лавки, там уже в девственной чистоте своей красовалась великолепная настоящая грудинка. Спущенные собаки кинулись на нее стрелой, их поднятые вверх хвосты нервно дрожали, они топтались по спинам друг друга, так что почтенному лавочнику пришлось взяться за палку, чтобы вовремя защитить свой товар.

— То-то, — сказал директор сберкассы. — Основной вопрос ясен.

И действительно. Двадцать избранников встретились вновь, и подкомиссия с примерным единодушием доложила, что талант Йожефа Кисла — не полностью доказанный факт, что вывеска не совершенна и оставляет желать много лучшего, ибо собаки не дали себя обмануть, более того, рисунок, кажется, даже не напомнил им о мясе.

— Одним словом, парнишка для Мюнхена не годится, — вставил Имре Трагор, богатый торговец скобяным товаром.

— Как вас понимать? — насмешливо спросил сенатор Болдани.

— А очень просто, — ответил Трагор, — такое мясо, которое не похоже на мясо, и я могу нарисовать.

Начались путаные высказывания, говорилась невпопад всякая чушь, но бургомистр колокольчиком призвал всех к порядку и, покачав большой головой, проговорил:

— Я, право, не понимаю вас, господа. Не знаю, смеяться мне или сердиться, слушая ваши доводы, коим, сдается, не будет конца.

Кожехуба, автор реферата, побагровел и стал бить себя правой рукой в грудь.

— Господь бог может ошибиться, но Дёрдь Кожехуба — никогда!

— Ну, ну, ну, свояк, — успокаивал его бургомистр, — ошибка — понятие относительное. Все мы знаем, что вы один из наиболее практичных людей во всей округе, возможно, даже в стране, и что ума у вас палата, но, позвольте заметить, когда мы направили для обследования вас, пятерых, мы хотели узнать ваше мнение о работах будущего живописца, а вместо этого вы выносите на обсуждение мнение пятерых псов… Не обессудьте, но принять его за окончательное мы не можем… (В зале оживление, смех.) Это первое, что я хотел сказать.

Кожехуба и сам улыбнулся и, втянув голову в плечи, оттуда, как из ямы, слушал, что еще скажет бургомистр.

— Но по каким соображениям почтенная подкомиссия обратилась за помощью именно к собакам, спрашиваю я, — продолжал бургомистр. — Собака ведь не является художественным критиком, она картин не видит. Для картин нужен способный к восприятию глаз, знание знаменитых галерей и известный навык к сопоставлению. Собака узнала настоящую грудинку и бросилась на нее, не уловив, по вашему утверждению сходства изображенной на картине грудинки с настоящей. Уважаемая подкомиссия! Да ведь картина Кисла не пахнет мясом, в то время как мясо пахнет мясом! Вы, вероятно, изволите знать, что гениальность собаки заключается в ее обонянии, но написать пахнущий арбузом арбуз не способен даже самый гениальный художник. Глупые россказни, уважаемые господа, будто на виноград, нарисованный Апеллесом *, налетел дрозд и стал клевать ягоды. Сказка, выдуманная каким-нибудь писакой для рекламы Апеллесу. (Возгласы: Правильно! Верно!) Когда я служил в Боснии, то показал как-то нескольким пленным боснийцам портрет графа Андраши в «Воскресной газете». Как всем известно, боснийцы — существа намного интеллигентней дроздов, и я спросил их, что там изображено. Они внимательно посмотрели, но, поскольку никогда прежде не видали картин, стали молоть наперебой всякую чушь: «Какая-то баба!» — сказал один «. Это дом», — объяснил другой, но никто из них не ответил правильно: что это офицер — хотя им-то, как никому, была знакома форма, которую они видели на офицерах. (Одобрительное оживление.) Но предположим, уважаемые господа, условно, что мнение псов правильно, — разве в этом случае мы не должны под держать Кисла? Наоборот. Будь эта грудинка на вывеске у Шоша столь же совершенна, как виноград Апеллеса, Кисличу незачем было бы ехать в Мюнхен — ведь мы именно потому и посылаем молодого человека, что его картины еще не совершенны. Там он приобретет это совершенство, и его слава будет нашей славой.

Эти слова решили все. Все бурно поддержали бургомистра. Даже Кожехуба одобрительно покивал головой. Вскоре обязательство было подписано, и Йожеф Кислич уже в начале осени выехал в Мюнхен.

Два года провел Кислич в городе «сока цепом битого ячменя», как Пазмань * именовал Мюнхен. Учился он там или нет — один бог ведает, но сотенки получал регулярно. Бургомистр всеми правдами и неправдами выжимал их и отправлял ему. А «двадцатка» гордилась тем, что растит для города живописца. Ее за это окружало всеобщее уважение, каким удостаивают лишь меценатов, более того, быть членом «двадцатки» — значило иметь авторитет и положение. Устрашающая слава венецианской «десятки» * и та не могла быть более значительной. Появление кого-либо из «двадцатки» вызывало в народе почтительный шепот:

— Один из покровителей Кислича-младшего!

К концу первого года Матяш Плихта был удостоен малого креста Франца Иосифа, а Болдани — сана королевского советника. Жители маленького города ломали головы: за какие такие заслуги? Но легче было изобрести «вечный двигатель» и управляемый воздушный корабль, чем разгадать эту загадку; наконец успокоились на том, что король, видимо, узнал каким-то образом про обучение Кисла и подумал про себя (ибо он слыл любителем картинок): «А все же какие они молодцы…» Вот так-то и попала затем на страницы «Будапештского вестника» самая крупная сенсация года.

Во время масленицы следующего года, в самую пору убоя свиней, умер каноник Йожеф Корца (а ведь как любил, бедняга, приправленную чесноком домашнюю колбасу!) — и сразу же человек десять, не меньше, вызвалось заполнить опустевшее в «двадцатке» место; все они с радостью готовы были лишиться ежемесячных пяти форинтов ради почетного положения, которое обеспечивала эта роль. Но собрание членов комиссии, зачарованных возвышенностью собственных чувств, вынесло следующее решение: комиссия есть организация закрытая, а сделать из Кисла знаменитого художника она сможет и в составе девятнадцати членов. Так что посторонние лица пусть в их дела не суются.

Это патрицианское высокомерие оскорбляло самолюбие находившихся вне кружка, сеяло раздор в местных общественных кругах: мы-де тоже не лыком шиты. И вот было задумано серьезное дело. Началось новое движение — искали девушку, из которой можно бы сделать певицу. Козырем на козырь. Венгр ничего не пожалеет, чтобы козырнуть.

Меж тем из Мюнхена лишь изредка приходили коротенькие вести о «мальчике»: здоров, мол, хорошо развивается. Со своей сестрой Анной, которая с тех самых пор поселилась у Зомбори в качестве экономки (злые языки намекали, что не только экономки), он переписывался, нередко писал и самому бургомистру, прося подбросить что-нибудь на мелкие расходы; в письмах он всякий раз перечислял, над чем работает: то новую краску изобретает, то новый метод. Бургомистр Зомбори все поторапливал его прислать что-нибудь из работ — покровителям, мол, не терпится, ведь никто из них не видел еще его картин. Впрочем, Иштван Болдижар, путешествовавший прошлым летом по свету, привез весть о том, что, оказавшись в Мюнхене, встретился с Кисличем и что рядом с ним шла его натурщица, курносенькая и светловолосая баварочка. Словом, паренек вырос, похорошел и живет полной жизнью.