Том 1. Серебряный голубь

Да сам знает: надобность есть в той любви Матрены: сам же он духом в ней любовь распалял; а теперь потащился за ней на свиданье, все же отстал: за молодыми ногами не угоняться: ревность ли, любопытство ли все кидает его к тем местам, где любовные они правят ночи; ходит, плюет, в бороду дует, руки костяшки к тем лесным подымает местам: тучами силу на них нагоняет, а подойти, подсмотреть, боится — то паренек ему горше полыни — на него бы и не глядел; то паренек ему мил: мил, будто красная девица: «В ей он Дух созидат — вот тоже… Обнялись бы при мне, перед моими бы миловались очами: а то волки волками — в лес от меня убегать… Что бы при мне бы, в избе: я бы их сторожил; я бы им и самоварчик поставил; коли не так что у них, поучил бы — вот тоже».

Бежит, задыхается: бьют ему в грудь сучки, бьют ему в грудь кусты, бьют ему в грудь многолетники травы, полыни; под долгоносым лицом к бороде злые пристали собаки: тащится, кашляет, спотыкается за Матреной столяр, отстает, вслед грозится:

— Поспешай, поспешай — хе-хе-хе: срамники!..

— Я вот тоже — ух как, бывало…

— Господи, спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое…

— Ждет, небось, не дождется: погодите, дру-ги, не для такого вас дела случил…

— Обернись, повернись их любовь на молитву.

— Я — тебя, я — тебя, похититель, разлучник!..

— Я вот, ух как! Старидон, карион, кокире — стадо: стридадо…

Мертвенно клохчут у самого горла сухие обрывки проклятий, молитв, наговоров и криков: выхаркиваются кашлем; все это пестрое стадо, выплеванное столяром, погналось теперь за Матреной; сам же столяр, откашлявшись, сидит на пригорке, трясет хворостиной в сторону Лаща-вина: не то грозит, а не то благословляет.

Матрена же ничего не видит, не слышит.

— Ясненький мой, ясноглазенький мой погоди, погоди…

— К хруди своей сестрицу прими!

— Я холовушку свою положу на хрудь твою!

— Ясненький мой, ясноглазенький мой — не уходи, погоди…

* * *

Ночь. Пусто и чутко кругом; вдали — гики; ждет-пождет в дупле Матрену Дарьяльский; ее нет; катится ясный месяц по небу; издали птица болотная голос подаст, и потом притаится надолго: протекают минуты, как вековечные веки; будто не ночь исполнилась в небесн, а сама человеческая жизнь, долгая, как века, краткая, как мгновенье.

Гики вдали, а Матрены все нет; стоит-постоит Дарьяльский, да и снова — в дупло: там развел огонек, малиновые уголья пересыпаются жаром; красный оскал дубового расщепа ширится в густоствольную мглу. Кто-то копытом процокал, кто-то разом коня осадил у дупла: у дупла бьют звонкие стремена: что бы такое там? — высунулся Дарьяльский; ничего, никого; знать из бездны времен прискакал ускакавший опричник; более пятисот лет назад он, быть может, под дубом тем отдыхал, — осадил у дуба коня, посмотрел, да и снова понесся бездомный опричник в свою глухую тьму, чтобы лет через двести навестить знакомое место.

— Люба, милая люба, что ж ты нейдешь?… Стон под самым под ухом — не сова ли? Или,

быть может, стон то погибшей души беглого расстриги, отдыхавшего здесь более двухсот лет назад и окончившего свою жизнь на Соловках? Высунулся Дарьяльский: снова нет никого.

— Люба, милая люба, что ж ты нейдешь?…

— Вот я, вот я.

* * *

— Сокровище мое, что так долго, что удержало тебя?

— Ах я горькая, горькая: старый меня цаловал, хрудь мою мял…

— Оставь, не говори мне про старого; жутко мне всякий раз, как становится он между нами…

— Старичина молитвы читат: белава халупка поджидат.

И она запела:

Светел, ох светел воздух халубой, В воздухе светел дух дорогой!

«Кукудахтах-тах» — раздалось у дупла, и из тьмы глянул в дупло горластый петух.

— Родненький, родненький: страшно, аткелева кочет иеттат?

— Да, странно…

— Родненький: я боюсь!

— Ну, оставь ты это, оставь, Матрена; а странно: будто не кудах-тах, — будто «я вот — ух как», да мы не боимся; а не думаешь ли ты, что то старый лихость на нас напускает ночную?…

— Не трожь старого: он белава халупка поджидат!

— Белого голубка ли он ждет, или черного ворона — не знаю: знаю только, что ты, я и еще кое-кто у него в сетях.

— Не трожь старого: он белава халупка поджидат.

— А я тебе говорю, он ждет черного ворона…

— Не трожь старого: он все слышит…

И они задумались, глядя, как потрескивает малиновых углей жар.

Смотрит Петр на Матрену и плачет: такие у нее душистые глаза, васильковые; райской сладостью ли, бездной ли адской, приворожила она его: голубица.

— Родненький братец: дай, расстегну я твой ворот, поцелую белую хрудь: белая хрудь. Ишь ты: у него на хруди родимое пятнышко, будто мышка: мышка, мышка — уберись с тела белого, молодецкого.

— Ишь ты, у него на хруди хрестик мой медный!

— Голубка, ах, меня оставь! Не могу я глядеть на тебя, голубка, без плача.

— Что ты, что ты, дитя милое, плачешь?…

— О, Господи, Боже мой! Что же это такое!

Она охватила его; она его укачивает, как ребенка, она голову его на своей сжимает груди. Они уплывают в темный расщеп; она говорит, обращаясь куда-то:

— Погляди на нас, старый, — приходи сюда, старый, али мы без молитв, али мы без душевной без радости любимся?…

Тени их, вырастая, пляшут на желто-красным огнем освещенном дупле.

Или то сон, или то не сон? От Матрены тонкое златотканое отделяется тело и перекидывается на Петра: их телеса пропали, сгорели: только одно златотканое облако дыма раскурилось в дупле. Или то сон, или то не сон?

Но то длится одно краткое мгновенье: но в это мгновенье нет ничего: мира, пространства, времени. И снова вот обозначились в них тела; будто сверху из выводящего к небу отверстия, с темного неба пролили ярко-пунцовые нити, искристые, будто веселую елочную канитель на радость детям.

И из этой из светлой канители снова возникло человечье подобие: дымносотканные, легкие, немые, курятся, осаждаются на своих местах.

Чудно: смотрит Матрена на своего на милого друга: у Петра тело еще сквозное, видно, как пурпурная в нем переливается кровь, а с левой стороны груди, где сердце, лапчатый пляшет огонь — и туда, и сюда: тук-тук-тук, тук-тук-тук.

Чудно: смотрит Петр на свою на Матрену: у Матрены тело сквозное: видно, как черная в ней переливается кровь, а с левой стороны, где сердце, синяя бьется змейка.