Том 1. Серебряный голубь

Пылью даль намылилась: а поспешала то на подмогу к царю воровская буря со дружиною своей со хороброю: точно конница невидимая сотрясала окрестность. Эй, богатырь, не давай маху!

Окрутил, завился Иванушке под ноги мал цвет дурман, воней ядовитою чаровал его: чудилось дураку — девица красная с горячего камушка лицо свое вкрадчиво подняла на него, и оно задышало желаньем; черные под очами лежали смеженными у нее ресницы, черные, а из-под тех шелковых ресниц да омоченных синие угли да разгорались.

— Вспомни меня, вспомни! Я это, ах, я!..

Гой еси, берегись, богатырь!..

Завизжав, взлетел куст, сорванный бурей. Длинной, длинной своей ветвью мстительно захлестал по песку. Сухим песком выхлестнул глаза. Темная к очам ратоборца ночь привалилась, надо всем распростерлась.

Только в ночи бедное чье-то сознание за бессмертие свое настойчиво боролось.

* * *

— Здесь стена, куда вы, Иван Иванович?

Ах, он опять забылся. Минуту назад рассматривал он пятно на зеленовато-оранжевых обоях. И пятно показалось ему кустом. Значит, действительно он серьезно болен. Значит, не напрасно он здесь, в этом верном убежище. Значит, все это правда, что о нем здесь шепчут; а шепчут многое: носятся слухи, что его, обагренного кровью, подобрали под кустом, куда он бежал прямо из пересыльной тюрьмы. Здесь был он тих и покорен. Здесь никого больше не подстрекал, не устраивал подписок, не посещал митингов; бойкотировал только своего доктора. Но кто, скажите, кто верит здесь докторам?

Иногда он забывался и все шептал про зарю освобождения. Подолгу просиживал под окном в своем белом халате и беспомощно указывал на зарю своему приятелю, меланхолику: «Я ее знал и вблизи, но она ускользнула. Поймите же, почему я — красный!»

Однажды лечебницу посетил красивый мужчина с лиловым пятном ожога на щеке. Он долго расспрашивал о здоровье Ивана Ивановича и все отказывался лично его увидеть: «Я знал его при иных обстоятельствах. Тяжело нам здесь встречаться».

Все же он переступил порог тихой кельи, чтобы протянуть больному руку; но от его протянутой руки решительно отступил Иван Иванович. Всегда тихий, строго он теперь сказал: «Имейте в виду, что я ничего не забыл. Я еще приду к вам. Еще добьюсь своего. Оставьте же меня теперь».

Долго потом посетитель в передней совещался с докторами.

Перед окном его ширилась площадь. Недавно прошла здесь толпа манифестантов. Площадь покрыли тысячи черных голов, а над тумбой встал человек с красным знаменем. Он точно указывал на зарю. Слов нельзя было издали разобрать. Долетела одна только фраза: «Мы ведем вас к вечному счастью, к вечной свободе». Кончая речь, он просил толпу почтить павших борцов за освобождение. И толпа, обнажив головы, пропела: «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Тогда на балкон двухэтажного дома вышел человек в белом халате, потому что дверь забыли закрыть. Теперь, скрестив руки, он весь ушел в пение и вдруг отвесил глубокий поклон.

Манифестацию принял он на свой счет.

Это был Иван Иванович. Сейчас, придя в сознание, думал он, что недаром прожил свою жизнь в непреклонной борьбе за свободу, потому что заря ее близка.

И сладкие по его худым щекам катились, сладкие слезы.

Но мгновение. Его взгляд упал на оранжевые обои, с выступившими пятнами зелени. Обои показались ему не обоями, а россыпями красного песчаника. Лечебница Корней-Притесневича была только сном, в который проваливался по временам Иван Иванович.

* * *

И стены опять расступились. Постойте, Иван Иванович, куда вы?

Но прыгнул репейник у ног под ветром перелетным, а кругом разбежались поля, поля. Ветер учил прыгать здесь вейные травы, и лоскутами алого бархата трепыхались над травой цветоядные бабочки.

Видел он куст, танцовавший в ветре с далекого пустыря. Чутко его листвяное шевелилось ухо, да сухое, сухое лицо красноватое: то листвяная его крона безглагольною скорбью воздымалась над пространством пламенного песчаника с коричневой, точно из шеи в небо брошенной, сухой рукой: то уязвленный алчбою поклонов и тянулся, и ник он к полям с невольными вздохами; листвяную свою пролил сладкую о заре песню.

А там… с коромыслом на плечах повечеру все так же за водой огородникова дочка проплывала ножкой белой медвяные сотрясать с богородицыных слезок росы.

Было вокруг цветочное раденье. Ромашки метались, клонились колокольчиков лиловые кисти, красный пурпур гвоздики рассыпался жарко в Глазах.

Дедово, 29 мая 1906 года.

Горная владычица

I

Тонула она в парчах горностаевого одеяния. Шапочки малиновый бархат, лучась искрометными зубьями, головку ей охватил. Ледника скользкая чешуя ясной, ломаной иглой, будто застывшей молнией, вниз уносилась — туда, туда, и на этом-то зеркале скользила ножка парчевого ребенка в малиновой, зубчатой короне. И сверкали ледяные кольца, змеиные, молниевые, и багрились ледниковые ребра: это под ногами маленькой владычицы гор в глубь холодных зеркал ушло отражение.

Гордый владыка вознес свою дочку над низиной в хрустальный дворец многогребенный и покрыл облачными полями все провалы, все уклоны. Кузнец выковал молнию, и застывший, брызжущий свет ледниковой тропой навеки скрепил низины и выси: ледниковая дорожка пела в горный дворец, она сбегала к низинам, запевающей, тающей водной струей, бросалась на камни, дробилась тончайшими нитями, и но дни к лютня, неизменно гремящая светом и пеной, услаждала сердца выходящих к высям от века и до века.

Горная владычица заливалась смехом и сипом: ветер тогда разбрызгивал тучки золотых жуков снеговых, а лужицей крови отраженная шапочка у ног ее ленилась большим красным цветком. Вдруг белая лилия ледяная накрыла цветок: но это была мертвеющая рука, протянутая за цветком. И тонкий голос позвал владычицу:

— Моя сестра, моя сестра, это я тебя нашел.

И она повернулась к снежному холмику: это был примерзающий к леднику мальчик. Белыми пальцами тщетно тянулся он за красным цветком отраженной шапочки: она была вот тут, но она была вон там. И уже фирн наплывал на него жесткими пленками, голубой чешуей покрывал его тело, зазеркалил тело, и оно стало гладким, солнечным, отражающим белые горы и синее небо.

Владычица горная его целовала, склонясь, пальцы. Там, где ее касались губы зеркального тельца, зацветали яркие цветики: это были ожоги льда на тающем мальчике. И мальчик шептал:

— Погоди, я еще отмерзну, и приду, и приду.

Вот что он сказал:

— Я живу в городке. Ты его могла бы видеть в ущелье, но у вас всегда облака. Мой отец упорный кузнец: он, как и дед, раздувает огонь. Но огонь не растопит заклятия высей, тяготеющего над городом: так говорил мой отец. Злой горный король напал на мать мою снежной метелью. А когда у матери родилась мне сестра, злой горный король напал на мать мою снежной метелью. Он унес сестру, потому что род наш несет проклятие высям, и горный злой король, похищая сестру тою снежной метелью, этим верным залогом хотел задавить горами наш род. Но рабочие умирали. И отец мой взвеял огневой шелк на кузне, приколотил к древку и пошел за голодными. И шелк огня плясал на площади перед ратушей. Был послан гонец в горное царство по сияющему леднику. Вместо хлеба скатилась лавина. Городок был разрушен. И я сам пошел по светлому леднику, чтобы отнять тебя, сестра. И лед заковал меня цепями прочно. Ho и еще отмерзну.

Так он говорил, и горная владычица убегала от него в страхе туда: туда — вверх по льдам. Вслед ей плаксивый звенел ледяной колокольчик от зеркального холмика: «Еще отмерзну, отмерзну я…»

Не замерзающий никогда, пел вблизи водопад: это была та саман лютня, неизменно гремящая светом и пеной, что от века до века сердца услаждала восходящим в царство льдов, уготовляя им путь сладким холодом смерти. Королевна теперь стояла на камнях, о них же дробилось водопадное зеркало. И сердитый Бурун вставал, кивал, ворчал и пропадал. И знала малютка, знала, что зеркало вод укрывает пещеру горного кузнеца, ключаря ледяного царства, и что отец её, добродушный король, разбил зеркало вод, пролетая в кузню: тогда прядали водяные осколки, из-под них огонь горна палил из дыры подземного хода, перерезанный тенью горбача с тяжеловесным молотом в руках. Сидела и думала.