Том 1. Солнце мертвых

– Батюшка, погодите…

Передает бумажку. Просвирня насторожилась – ничего.

Объезжают дальше, по порядку: народ все солидный, считается капиталом, – нельзя иначе. Давно заведено, каждый дом час свой знает. Попади к Парменовым в пять – обидишь.

На мануфактуре Парменовых – рабочие просят прославить в спальнях. Нельзя отказать, а из кундуковского дома глядят в окна, – видал псаломщик, и из парадного уже выскочила лиловая горничная. Батюшка в затруднении, просит рабочего старосту пообождать немножко, но староста просит усиленно, стоит без шапки, степенный мужик, говорит, что заканчивают обед и народ разбежится. Дьякон нашептывает, – обидится Кундуков, что ему после рабочих.

– Пусть четверть часика обождут, мы по списку… – говорит батюшка сокрушенно и идет к Кундукову, где старуха поместила его свидетелем в завещании.

Навстречу спускаются успенские монахи – уже поспели. О. эконом, красный, точно с полка, рычит в буйную черную бороду:

– Второй раз повстречались!

Батюшка кланяется и мигает дьякону – наславился о. Палладий. Дьякон пробует горло – не ломит. Здесь придется петь многолетие, как всегда: Василий Ильич любит и дает особую синенькую.

Здесь с визитом гусар Аносов. Он при полном параде, золотой, красный, синий и сияет, как елка. Шепчется за молитвой с дочерью Кундукова, Симой, – видно дьякону в зеркало, – крутит усы и играет золотыми шнурами. Видит дьякона и начинает стряхивать с синей груди. Просвирня продвигается в зал, чтобы быть на виду, следит на паркете и отступает. Ловит взгляд самой Кундуковой и кланяется несколько раз. Слава Богу – Кундукова роется в портмоне.

Многолетие идет хорошо, слышит дьякон, как отзывается басовая струна в открытом рояле. Забывает о горле, видит в окно, как прокатили монахи в высоких санях, слышит на передышке, как ждут, – доведет ли, – тянет через нос воздух и кидает решающее: «…ле-е-та-а!..»

На улице шумнее, пестрее. От балаганов и каруселей на площади доносит бушующие звоны, бухает барабан. Выпустив яркие подолы, несут бабы ребят в стеганых одеяльцах, мокроносые мальчишки сосут на морозе сахарных петухов, дуют в дудки, подтирают под носом рукавами. Играет по ветерку гибкая о гроздь красных шаров. Пошатываются пьяненькие.

В парменовских спальнях народу мало – больше степенные бабы и тихие девушки. Густо пахнет свининой и щами. Темный образ в новом бумажном венце, купленном на базаре, – батюшке нравится. Он поет медленно, с чувством, думает – хороший народ, душевный, чинно подает крест, слышит, как чмокают, видит молитвенные лица. Идет в провожающей гудливой толпе, мимо лоснящихся желтых столов, с которых еще не убраны чашки и куски хлеба. Получает от старосты горсть медяков, видит бледную девочку и сует матери пятачок – «на гостинцы». Думает, привезли ли первую правнучку.

До Семиных близко и можно пройти пешком, но почти перед носом распахивается парадное, и усиленно просит зайти сам бывший исправник, усач, в сером хохле.

– Ради Бога не обойдите!

Очень неприятный человек, ходатай по всяким делам, и батюшка считает его сутягой: он подбил Бабушкина, соседа по церковной земле, требовал постановки брандмауэра. Говорит, что говеет в монастыре, а вернее всего совсем не говеет. Всем известный ломака и скандалист, а нужно зайти, чтобы не вызвать шума, как в прошлом году на Пасхе.

Уже глядят от ворот любопытные.

Исправник молится горячо, даже падает на колени, истово целует крест в разных местах, и батюшка чувствует, что в нем нет уважения к святыне, – и терпит. Дьякон тоже насторожился. Псаломщик косится на даму в пудре, которая, знает он, полька. Батюшка в затруднении, но не может не дать креста.

– Католичка, но верует! – трогательно говорит исправник. – Водки откушаете?.. Ну, как угодно-с… А это… моя супруга!

Батюшка хотел бы отдать ему рубль, только бы не брать греха на душу: не верит и издевается. В прошлом году была другая жена, а теперь…

Молча идет в переднюю, где уже нет просвирни, но исправник следует по пятам.

– Брак гражданский, но хочу освятить! Позвольте помочь…

Сам ведет по ступенькам и усиленно кланяется на морозе.

– Вот спасибо, что не прошли! Отойдя шагов пять, батюшка говорит:

– Заведомый иезуит, прости Господи.

Так они ходят и ездят из дома в дома, унося в себе сотни лиц, видя радушие, холодок, пустоту.

Старики Вахрамеевы осенью померли, молодые не совсем здоровы и не выходят, и принимают какая-то старушка и горничная. Стол накрыт, видны недопитые рюмки, кто-то чихнул в гостиной. Угощенья не надо, а обидно: лучше бы говорили – не желаем. Псаломщик замечает цилиндр и перчатки на рояле, признает в передней голубую ротонду Первачовой. Значит – гости. Просвирня кланяется старушке, та ищет на руке в мелочи.

– От креста бегают! – говорит на улице батюшка.

На Огородной, у крыльца Мишкина, попадаются мироносицкие – только вышли. Батюшки раскланиваются молча, вознесенские заворачивают в переулок, но догоняет дворник – просят хозяева. Не деньги – внимание дорого.

У Мишкина служат торжественно, дьякон не бережется, псаломщик пускает верха вовсю. За закуской батюшка говорит напрямки, как и что. Мишкин растроган, приказывает дочерям силой тащить просвирню и угощать. Просвирня, наконец, решается снять салоп и оказывается в лиловом платье с плюшевыми зелеными полосками на груди и юбке с оборками в буфах. Это платье парадное, и батюшка знает его лет тридцать. Просвирня совсем сыта, только икорки разве. Псаломщик сам наливает себе зубровки и рассказывает сыну Мишкина про аэропланы. Дьякон беседует с дамой, у которой лицо ласково светится, – рассказывает про седьмого, который начинает ходить. Батюшка опять по секрету сообщает, какая болезнь у архиерея. Мишкину служба больше нравится у Вознесения, да и по дьякону не сравнить. И в комнатах пахнет мягко – накануне курили уксусом. Оставляют обедать, но надо спешить.

– Сын в университете, а какие люди! – трогательно говорит батюшка.

Уже пятый час, темнеет. Устали подыматься по лестницам, у дьякона голос осел, батюшка еле волочит ноги, чувствует ломоту в висках. Зато голос псаломщика крепнет: и рюмки, и близость вечера, и молодые женские лица, напоминающие Анюту. Просвирня совсем раскисла, ей хочется есть, – только у Мишкиных закусила, да у Парменовых няня-старушка сунула пирожок, который она и пощипывает понемножку. Уже совсем темно. Кучер, видно, хватил, сильно отваливается на ухабах, рвет лошадь, поругивается:

– Ну, еще куда? До ночи ездить буду?!

– Ты, голубчик, не разговаривай… не подобает… Не в театры ездим… – успокаивает батюшка.

– Я не… к тому што… а лошадь жалеть надо… Дьякон совсем разбит – ясно, что сорвал голос у Кундукова. Слушает, как ворчит кучерок, вдруг хватает за казакин, трясет и говорит с дрожью:

– Мы не из милости ездим! Невежа!

Улица запружена народом, свистки, крики: дерутся текстильщики с кузьмичевскими, нельзя проехать. Кто-то ревет над ухом:

– Женчину нашу тронули! В ножи их!

– Пускай попы едут! – кричит кучерок.

– Господи, Господи… – шепчет батюшка, – винцо-то что делает.

Отведя руку с шапкой, лезет вихрастая голова и нетвердо просит:

– Бла… благословите… батюшка…

Пробираются в каше голов, в свистках, реве. Плачет мальчишеский голосок:

– Картуз… нова-ай!

– Кому горе, а попам масленая!

Дерзко смотрит на о. Василия, у самого лица, парень, колышется. Дьякон заслоняет рукой и говорит торопливо:

– Ну, что тебе, что тебе… иди, голубчик…