Том 1. Усомнившийся Макар
Шрифт:
— Оно самотеком понятно, — говорил Жмых. — Нагота чертова! Беднота ползучая! Што у нас есть? — Солома, плетень да навоз! А сказано, что бедность — болезнь и непорядок, а не норма!..
— Ну и што ж? — спрашивали мужики — А как же иначе? Дюже ты умен стал!
Но Жмых имел голову и стал делать в своей избе особую машину, мешая бабьему хозяйству. Машина та должна работать песком — кружиться без останову и без добавки песка, которого требовалось одно ведро. Делал он ее с полгода, а может и больше.
— Ну, как, Жмых? — спрашивали мужики в окно. — Закрутилась машина? Покажь
— Уйди, бродяга! — отвечал истомленный Жмых. — Это тебе не пахота — тут техническое дело!
Наконец, Жмых сдался.
— Што ж, аль песок слаб? — спрашивали соседи.
— Нет — в песке большая сила, — говорил Жмых, — только ума во мне не хватает: учен дешево и рожден не по медицине!
— Вот оно што! — говорили соседи и уважительно глядели на Жмыха.
— А вы думали што? — уставлялся на них Жмых. — Эх вы, мелкие собственники!
Тогда Жмых взялся за мочливые луга.
И действительно — пора. Избыток народа из нашего села каждый год уходил на шахты, а скот уменьшался, потому что кормов не хватало. Где было сладкое разнотравие — одна жесткая осока пошла. Болото загоняло наше Гожево в гроб.
То и взяло Жмыха за сердце.
Поехал он в город, привез оттуда устав мелиоративного товарищества и сказал обществу, что нужно канавы по лугу копать, а саму Лесную Скважинку чистить сквозь.
Мужики поломались, но потом учредили из самих себя мелиоративное товарищество. Назвали товарищество «Альфа и Омега», как указано было в примере при уставе.
Но никто не знал, что такое Альфа и Омега!
— И так тяжко придется — дернину рыть и по пузо копаться, — говорили мужики, — а тут Альфия. А может она слово какое законное, а мы вникнуть не можем и зря отвечать придется!
Поехал опять Жмых — слова те узнавать. Узнал: «Начало и Конец» — оказались.
— А чему начало и чему конец — неизвестно? — сказали гожевцы, но устав подписали и начали рыть землю: как раз работа в поле перемежилась.
Тяжела оказалась земля на лугах: как земля та сделалась, так и стояла непаханая.
Жмых командовал, но и сам копался в реке, таская карчу и разное ветхое дерево.
Приезжал раз техник, мерял болота и дал Жмыху план.
Два лета бились гожевцы над болотами и над Лесной Скважинкой. Пятьсот десятин покрыли канавками, да речку прочистили на десять верст.
И, правда, что и техник говорил, луга осохли.
Там, где вплавь на ладье едва перебирались, на телегах поехали — и грунт, ничего себе, держал.
На третий год все луга вспахали. Лошадей измаяли вконец: дернина тугая, вся корневищами трав сплелась, в четыре лошади однолемешный плужок едва волокли.
На четвертый год весь укос с болот собрали и кислых трав стало меньше.
Жмых торопил всю деревню — и ни капли не старел ни от труда, ни от времени. Что значит польза и интерес для человека!
На пятый год травой-тимофеевкой засеяли всю долину, чтобы кислоту всю в почве истребить.
— Мудер мужик! — говорили гожевцы на Жмыха. — Всю Гожевку на корм теперь поставил!
— Знамо, не холуй! — благородно отзывался Жмых. Продали гожевцы тимофеевку —
двести рублей десятина дала.— Вот это да! — говорили мужики. — Вот это не кроха, а пища!
— Скоты вы! — говорил Жмых. — То ли нам надо? То ли Советская власть желает? Надобно, чтоб роскошная пища в каждой кишке прела!..
— А как же то станется, Жмых? И так добро из земли прет! — отвечали посытевшие от болотного добра гожевцы.
— В недра надобно углубиться! — отвечал Жмых. — Там добро погуще! Может, под нами железо есть, аль еще какой минерал! Будя землю корябать — века зря проходят!.. Пора промысел попрочней затевать!
— В нутро, это действительно, — ответил Ёрмил, один такой мужик. — Снаружи завсегда одна шелуха!
— Ну ясно: пух и прыщи! — подтвердил Жмых. — А прочное довольствие в нутре находится!
— Да будя, едрена мать, языки чесать! — с резоном выразился Шугаев, ходивший в председателях. — Нам теперча сепараторы надо завести, а то продукт сбывать нельзя, а тут сухостойным делом займаются: как бы поскорей в нутро забраться! Вот ляжешь в могилу — тогда там и очутишься!..
Лесная Скважинка сипела в русле, и пахучие пространства говорили о прелести сущей жизни.
Бучило
Жил некоим образом человек — Евдок, Евдоким, фамилию имел Абабуренко, а по-уличному Баклажанов.
Учил его в училище поп креститься: на лоб, на грудь, на правое плечо, на левое — не выучил. Евдок тянул за ним по-своему: а лоб, а печенки…
— Как называется пресвятая дева Мария?
— Огородница.
— Богородица, чучел! Нету в тебе уму и духу. Вырастешь, будешь музавером, абдул-гамидом.
— А ну, считай с начала, по порядку, — говорила учительница Евдокиму, — клади по пальцам.
И Евдоким считал, не спеша и в размышлении:
— Однова, в другорядь, середа, четверхъ… ешшо однова и три кряду…
— Садись, дурь, — говорила учительница, — слушай, как другие будут отвечать.
А Евдок ждет не дождется, когда пустят домой. Он горевал по своей маме и боялся, как бы без него не случился дома пожар — не выскочат: жара, ветер, сушь. Уж гудок прогудел — двенадцать часов. Отец домой пришел обедать, на огороде у Степанихи трава большая растет и лопухи. Ребята ловят птиц, уж скоро, должно быть, будет вечер и комары.
В училище стояло ведро — пить. Каждый день учат закону божьему, потом приходит Аполлинария Николаевна, учительница, и пишет палочки на доске, а Евдок за ней карябает грифелем у себя хворостины. Потом спрашивает и велит читать вслух.
Евдок глядит в букварь и читает:
— Мо, ммо…
На переменах приходит Митрич — сторож, чтобы ребята не выбили окон и не бесчинствовали.
Как чуть кто заплачет от драки или тоски по матери, Митрич орет:
— Ипять! Займаться…
И вот прошло много дней. Издох в училище на дворе Волчок. Отец Евдокима купил на толпе другой самовар. Родился у Евдока Саня — маленький брат. Покатал его Евдок на тележке одно лето — на Петровки он умер от живота.