Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Вспоминая свою маму, моя мама всегда говорила: «моя мама». Без имени и без отчества. Имя потом как-то всплыло: ее звали Мария – это я точно помню. А насчет отчества сейчас и спросить не у кого.

В войну все мои родичи по материнской линии остались в Таганроге и Новочеркасске, в немецкой оккупации. А в войну и в послевоенные времена люди, оставшиеся в оккупации, приравнивались едва ли не к самим оккупантам. Сейчас это трудно понять, но было именно так. Поэтому в семьях на неоккупированной территории СССР старались не упоминать всуе тех родственников, что остались за чертой, по ту сторону фронта. Поэтому все, что я узнал о судьбах моих родственников по линии матери, я узнал не в детстве, не в отрочестве и даже не в юности, а гораздо позже, да и то по крупицам. Почему по крупицам? Если сказать чистую правду, то главное потому, что «все мы ленивы и нелюбопытны». Это печальная правда, но правда, и тут нечего искать виноватых. Если бы я подробно и заинтересованно расспрашивал маму, разве она бы не рассказала? Рассказала. А разве мало о чем мог рассказать мой дед Адам? И разве бы не рассказал? Рассказал. И Бабук, и тетя Нюся, и тетя Клава, и тетя Мотя многое могли рассказать. Но я их не расспрашивал, а они привыкли молчать и молчали. Так что сейчас я чувствую себя обманутым самим собой и понимаю, что присказка – «Все мы Иваны, не помнящие родства» – имеет ко мне самое прямое отношение.

Но, слава богу, я помню и знаю хоть что-то по крупицам, иногда драгоценным. Я знаю, например, что деду Степану как выдающемуся специалисту по зерну и до революции купцу второй гильдии немцы предложили руководить ссыпками зерна (элеваторами), а он категорически отказался и умер с голоду и погребен в неизвестной братской могиле. А раньше деда Степана, еще до войны, умерла его жена, а моя бабушка по матери Мария, отчества которой я не знаю. Бабушка Мария родила моему деду Степану одиннадцать детей и много претерпела от него по пьяную руку, особенно после того, как в 1923 году он вернулся из Греции, из той ее части, где была Македония. После смерти жены дед Степан так тяжело горевал по ней, что сделался гораздо меньше ростом, худым в чем душа держится, непьющим и очень тихим старичком. Моей маме рассказывали, что дед Степан писал бабушке Марии письма и относил их на кладбище, закапывал ей в могилку.

Старшие сестры моей мамы Дарья и Валентина были угнаны в Германию на рабские работы. Вместе с ними угнали и четырнадцатилетнего сына тети Дарьи Сережу – он удался в деда Степана и был так высок ростом и крепок, что немцы признали его восемнадцатилетним и угнали. Мой двоюродный брат таганрогский Сережа выжил в Германии благодаря маленькой девочке Шарлотте – дочке бауэра, у которого он работал. Мать Шарлотты умерла в родах, а у нее самой плохо двигались руки и ноги. Каждый день девочка требовала от своего отца, чтобы он кормил Сережу, и сама ела только вместе с ним за компанию. Отец так любил свою Шарлотту, что не смел ее ослушаться, – это и спасло моего брата Сережу-старшего. Я написал Сережу-старшего, потому что у меня еще есть двоюродный брат Сережа-младший – тот самый, который однажды чуть не убил меня дубовой каталкой, сын тети Нины, которая вскормила меня грудью.

А про Грецию-Македонию я узнал еще в 1945 году, еще до моей тяжелой болезни и школы. После того как мне приснился сон про Александра Македонского, я стал расспрашивать о нем всех подряд. Однажды пристал с этим к маме, а она вдруг возьми и скажи:

– Не один твой Александр Македонский жил в Македонии. Например, оттуда, из этой самой Македонии, пришли пешком в Россию оба твои деда – Адам и Степан.

Дальше в разговоре выяснилось, что случилось это в 1923 году, когда моей маме, одиннадцатому ребенку в семье, было шесть лет, как мне тогда, в 1945-м. А придя из Македонии в Таганрог, мои деды чуть ли не первым делом познакомили друг с дружкой моих родителей. Мама пообещала, что когда я подрасту, то она расскажет обо всем более подробно.

– А пока главное, выучить все буквы и самому научиться читать, а не повторять за тетей Клавой как попугай «Робинзона Крузо».

Хотя я и был согласен с мамой, но что-то мне не хотелось насильно учить эти буквы. Некоторые из них не нравились мне даже на вид, например: э, ю, щ, ы. Наверное, не зря говорила тетя Нюся, что лень вперед меня родилась.

А сейчас я смеюсь и думаю: если бы они знали, призывая меня к самостоятельному чтению, если бы знали, какого джинна собираются выпустить из бутылки!

XXIII

Обычно первые четыре класса дети учатся в школе хорошо, потом начинают учиться хуже, а в старших классах выравниваются и снова учатся хорошо. На моем примере это правило не сработало. Я всегда учился в школах плохо, очень плохо или сверхплохо. Только к четвертому классу я стал мало-мальски сносно читать, зато с пятого начал читать запоем, книгу за книгой, без малейшего зазора. В те времена единственным источником книг были библиотеки, и работали они замечательно. А какие изумительные библиотекарши служили в тех библиотеках! Как внимательно они относились к оболтусам вроде меня, как старались дать хорошую книгу. Я написал о библиотекаршах «служили» вполне сознательно. Да, они служили точно так же, как в идеале должны служить обществу военнослужащие, медицинские работники, священнослужители, как служат в театре артисты.

Зеленоглазая тетя Клава много раз читала мне «Робинзона Круза». С кой-какими пропусками я давно выучил Робинзона наизусть. Я даже предлагал моему верному другу Джи стать Пятницей, но он отказался. Когда мы, бывало, валялись с Джи на соломе в тени коровника, я рассказывал ему про Робинзона, про Пятницу, и он с удовольствием слушал. Однажды я набрался смелости и предложил:

– Слушай, Джи, будь моим Пятницей. Согласен?

До этого добрые серо-зеленые глаза пса вдруг стали злыми, он щелкнул зубами и промахнулся – большая навозная муха увернулась и полетела от нас в коровник докучать маленьким черным коровам. Я понял, что Джи не хочет быть моим слугой. Потом я предложил этот же пост жеребенку Ви. В ответ он панибратски лизнул меня по уху и заржал так заливисто, как будто расхохотался мне в лицо. С тех пор я потерял интерес к «Робинзону Крузо», а вместе с ним и ко всем остальным пока еще незнакомым мне книгам мира.

И вот этот интерес неожиданно проснулся, наверное, так просыпается дремавший до поры вулкан: неукротимо бурно. Я не помню, с какой именно книги началось мое запойное чтение, но помню, что это случилось в лето с четвертого на пятый класс.

Тогда мой дед Адам, бабушки и я жили в пригородах Нальчика на так называемых «планах».

– Ты где живешь?

– На планах.

Откуда взялось это «на планах», не скажу. Но, безусловно, оно произошло от слова «план». На окраине города были распланированы под частную застройку лоскутки земли по шесть-восемь соток. Из этих лоскутков затем спланировали улицы, скорее всего, оттуда и появилось местное выражение «жить на планах».

В те времена слово «план» было очень распространенным, буквально пронизывающим всю нашу жизнь. У всех были планы: у государства, у заводов, у фабрик, у людей. Планов было так много, что начало казаться, что именно планы мешают жить согласно здравому смыслу и добрым намерениям. Стали поговаривать о том, что главное – поломать «плановое хозяйство» и тогда наша жизнь наладится дивным образом. В конце концов «плановое хозяйство» искоренили, но как-то так, что искоренили не только планы, но и хозяйства. Все очень надеялись на хаос, который поправит все сам собой. Не поправил. И теперь уже никто не знает, есть ли еще хоть какая-то надежда.

А тогда «на планах» у нас была турлучная мазанка в глубине двора и стены строящегося дома впереди, по фронту улицы. Турлучная – значит из плетней, между которыми была засыпана и утрамбована земля. Пол в нашей времянке тоже был земляной, тетя Мотя и тетя Нюся раз в неделю подмазывали его свежей глиной, и он всегда приятно пах, всегда был гладкий и красивый. Особенно радостно было ступать босыми ногами по полу нашей мазанки летом.

Центр города сильно пострадал в войну, и, хотя уже шел пятый год после нашей Победы, многие здания еще стояли в развалинах. Например, я хорошо помню дом, который назывался «партактив». Как я сейчас понимаю, в нем жили до войны партийные активисты, так сказать – лучшие люди сезона. Еще три минуты тому назад, когда я писал эти строки, мне казалось, что партийные активисты навсегда канули в Лету. Пошел на кухню налить себе чаю, а там из телевизора: «активисты нашей партии…»

– Опять ты бегал на «партактив»? – сердилась тетя Нюся.

О том, что я побывал на развалинах, она узнавала очень просто: по моим ступням, а то и щиколоткам, белым от извести. Стены разрушенного дома были сложены по старинке не на цементном, а на известняковом растворе. Кое-где на них росла жесткая чахлая трава, а в одном месте даже кривая березка. В торце здания сохранились парадная каменная лестница с балюстрадой и часть первого этажа, где размещался продовольственный магазин, в котором не было ничего, кроме маленьких банок каспийских килек в томатном соусе и дальневосточных крабов в собственном соку. Кильки народ брал, а крабы не пользовались спросом, тогда еще наши люди не знали, что это деликатес, и относились к крабам с подозрением.