Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Теперь я понимаю, почему все люди испытывают к гремучей змее столь глубокую и непоколебимую вражду: потому лишь, что гремучая змея не обладает даром речи. Монархия этим даром обладает, и до сих пор ей удается убеждать людей в том, что она чем-то отличается от гремучей змеи, что она чем-то полезна, и это «что-то» заслуживает сохранения и вообще, при надлежащей «модификации», оказывается хорошим, благородным, замечательным, и поэтому должно защищать ее от дубинки того, кто первым застигнет ее врасплох, когда она выползет из поры. Чрезвычайно странное заблуждение, никак не вяжущееся с широко распространенным предрассудком, что человек — существо разумное. Когда дом охвачен пламенем, мы вполне разумно считаем, что обязанность того, кто первым явится на место пожара, - любой ценой его погасить, залив для этого дом водой, взорвав его динамитом или прибегнув к любому другому средству, которое помешало бы огню распространиться по всему городу. А ведь русский царь и есть охваченный пламенем дом посреди города с восемьюдесятью миллионами жителей. Но вместо того чтобы стереть его с лица земли вместе со всем его гнездом и системой, партии, борющиеся за свободу, стремятся только слегка его остудить, сохранив в прежнем виде.

Это кажется мне нелогичным, чтобы не сказать — идиотским. Предположим, что этот каменносердый, кровожадный маньяк всея Руси бесчинствовал бы в вашем доме, преследуя беспомощных женщин и детей — ваших родных детей, вашу жену, мать, сестер. Как бы вы поступили, если бы у вас в руках было ружье? А ведь он действительно бесчинствует в вашем отчем доме — России. И, сжимая в руках ружье, вы бездействуете, изыскивая способы «модифицировать» его.

Неужели эти партии освобождения полагают, что им удастся выполнить задачу, за разрешение которой на протяжении истории брались миллионы раз — и всегда тщетно? Что им удастся «модифицировать» деспотизм, избегнув при этом кровопролития? Судя по всему, они считают, что удастся. Мое привилегированное положение, позволяющее мне спокойно и безбоязненно писать эти кровожадные строки, было мне обеспечено реками крови, пролитой на многих нолях сражении во многих странах, но среди всех моих прав и привилегий нет ни одного, даже самого жалкого, которое было бы добыто петициями, просьбами, агитацией за реформы пли какими-либо другими сходными методами. Если мы вспомним, что даже конституционные английские монархи соглашались расстаться с украденными у народа правами, только когда такое согласие вырывалось у них с помощью кровавого насилия, то логично ли надеяться, что в России удастся добиться чего-либо с помощью более мягких приемов?

Разумеется, я знаю, что опрокинуть русский трон лучше всего было бы революцией. Но устроить там революцию невозможно, и, пожалуй, остается только сохранять трон вакантным с помощью динамита до того дня, когда ближайшие кандидаты предпочтут с благодарностью отклонить эту честь. Тогда организуйте республику. И вообще говоря, у этого метода есть свои немалые преимущества: революция порой уничтожает ценные человеческие жизни, а динамит — нет. Подумайте вот о чем: заговорщики, покушающиеся на жизнь царя, принадлежат ко всем сословиям — от самых низших до самых высших. Подумайте, если столько людей решается на активную борьбу, грозящую им гибелью, то значит, тем, кто сочувствует им, хотя до поры до времени и держится в стороне, нет числа. Разве можно из поколения в поколение разбивать сердца тысяч семей, обрекая каждый год все новые жертвы ужасам сибирской ссылки, и не заполнить всю Россию до самых дальних ее пределов горюющими отцами, матерями, братьями, сестрами, которые втайне ненавидят того, кто совершает это чудовищное преступление, и жаждут его смерти? Если бы ваша жена, или ваш сын, или ваш отец были бы сосланы в сибирские рудники за неосторожные слова, вырвавшиеся из глубины души, измученной невыносимой тиранией царя, а вам представился бы случай убить тирана и вы не воспользовались бы им, то не кажется ли вам, что вы ненавидели бы и стыдились бы себя до конца своей жизни? Если бы эта прелестная, образованная русская женщина, которая недавно была раздета донага на глазах грубой солдатни и засечена насмерть рукой царя, действовавшего через своего покорного исполнителя, была бы вашей женой, дочерью или сестрой, а сегодня царь прошел бы в двух шагах от вас, что бы вы почувствовали — и что бы вы сделали? Подумайте, что по всей необъятной России от границы и до границы эта грустная весть наполнила слезами миллионы глаз и что сквозь слезы эти миллионы глаз видели не эту бедняжку, а своих близких и любимыx, о чьей судьбе им напомнила ее судьба, воскресни снова черное горе прошлого горе, которого нельзя ни забыть, ни простить.

Если я последователь Суинберна, а я его последователь до мозга костей, — то, значит, я достаточно уважаю человеческую натуру, чтобы верить, что одни и те же чувства обуревают восемьдесят миллионов немых русских, — и только одна семья является исключением.

Марк Твен.

44

СТЕПНЯКУ

Хартфорд, 23 апреля 1891 г.

Дорогой мистер Степняк,

слова, что вы надписали на книге, радуют меня, как радует мальчишку похвала. Мальчишка не задумывается над тем, заслужена ли она, не задумываюсь и я, — да и чего ради? Похвала — это неуплата долга, а подарок, и низводить ее до уровня торговой сделки было бы оскорбительно и постыдно. Вы говорите то, что думаете, — для меня этого довольно, и я в этом не сомневаюсь, потому что всякий, кто вас видел и читал ваши книги, не может не понять, что вы человек совершенно искренний и прямодушный.

Я прочитал «Подпольную Россию» от начала до конца с глубоким, жгучим интересом. Какое величие души! И думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей! По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и, в конце концов, на смерть только ради блага других– такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России. История изобилует мучениками; но, кроме русских, я нe знаю таких, которые, отдавая все, совсем ничего не получали бы взамен. По всех других случаях, которые я могу припомнить, есть намек на сделку. Я по говорю о кратком мученичестве, о внезапном самопожертвовании во имя высокого идеала в минуту восторженного порыва, почти безумия, — я говорю лишь о героизме совсем иного рода: об этом поразительном, сверхчеловеческом героизме, что прямо смотрит вперед, через годы, в ту даль, где на горизонте ждет виселица, — и упрямо идет к ней сквозь адское пламя, не трепеща, не бледнея, не малодушествуя и твердо зная, что на его долю достанется одна только виселица.

Миссис Клеменс и Сюзи уехали отсюда уже несколько лет назад, — я хотел сказать, несколько дней; они в Пенсильвании, в Брин-Мор-колледже, и вернутся через три дня. Какая жалость, что мы не можем позвать вас сейчас же! Вас вместе с миссис Степняк и мальчиком, я бы так хотел на него поглядеть! Но к нашему величайшему сожалению, ближайшие две недели у нас полон дом гостей, а затем (это между нами, по секрету) мы закрываем дом, навещаем на прощанье родных и в первую неделю нюня удираем за море и год-другой будем жить отшельниками в тихой деревушке во Франции. Я ужасно огорчен. Надо было вам привезти их раньше. Мы с вами так славно провели время, так обидно, что их с нами не было.

Искренне ваш

С. Л. Клеменс.

45

НЕИЗВЕСТНОМУ

[1891]

...Когда я пытаюсь изображать жизнь, я ограничиваюсь теми ее областями, с которыми знаком. Но я ограничился только жизнью мальчика на Миссисипи потому, что она таит для меня особое очарование, а не потому, что я не знаю жизни взрослых. В начале войны я две недели пробыл солдатом, и все это время за мной охотились, как за крысой. Знаком ли я с жизнью солдата? Да сам мой великолепный Киплинг не обладает подобным неизгладимым, заскорузлым и незабываемым воспоминанием о знакомстве с этой смертью на копе белом, чья свита — весь ад, и чье имя — первые две недели новобранца в действующей армии; а это, несомненно, самые поразительные и яркие дни, какие выпадают на долю солдата.

Да, кроме того, я несколько недель ворочал серебряную руду на обогатительной фабрике и познал все последние достижения культуры в этой области. А кроме того, я три месяца занимался разработкой «карманов» в том крохотном уголке земного шара, где природа хранит золото в карманах, — или, вернее, хранила, пока мы не обчистили все эти карманы, истощив и бесследно уничтожив один из самых любопытных ее капризов. Сейчас во всем мире не осталось и тридцати человек, которые, узнав, что где-то на широком горном склоне есть «карман», сумеют его найти или хотя бы будут знать, как взяться за поиски. А я принадлежу к этим двадцати — тридцати обладателям утраченного секрета и мог бы добраться до сокровища, ни разу не сбившись с пути.

А кроме того, я был золотоискателем и могу отличить богатую породу от бедной, просто попробовав ее на язык. А кроме того, я был рудокопом на серебряных рудниках и умею отбивать породу, отгребать ее, бурить скважины и закладывать в них динамит. И поэтому я так же хорошо знаю внутреннюю сторону жизни рудников и рудокопов, как Брет Гарт знает ее внешнюю сторону.

А кроме того, я четыре года был репортером и видел закулисную сторону многих событий; и я писал для своей газеты отчеты о деятельности законодательного собрания штата двух созывов и конгресса одного созыва, лично ознакомившись, таким образом, с тремя типичными собраниями самых ограниченных умов, самых эгоистичных душ и самых трусливых сердец, когда-либо созданных богом.

А кроме того, и несколько лет служил лоцманом на Миссисипи и был близко знаком со всеми разновидностями речников - племени своеобразного и ни на какие другие не похожего.

А кроме того, я несколько лет был бродячим печатником и переезжал из одного города в другой, — так что н эта секта хорошо мне знакома.

А кроме того, я много лет читал публичные лекции и произносил речи на всевозможных банкетах, так что кию известны многие тайны, как овладеть вниманием публики, — тайны, которые нельзя узнать из книг, которые познаются только на собственном опыте.

А кроме того, я много лет следил за разработкой дорогого моему сердцу изобретения, истратил на него целое состояние, так и не сумев довести его до конца, — история этого эпизода моей биографии могла бы составить толстую книгу, в которой миллионы людей увидели бы себя как в зеркале и, подтверждая мои слова, сказали бы: «Поистине, это не выдумка, человек сей был там», а затем посыпали бы главу свою пеплом, изрыгая проклятья и богохульства.

А кроме того, я издатель и выплатил вдове одного автора (генерала Гранта) самый большой гонорар, какой только видела земля: за первый год он составил более восьмидесяти тысяч фунтов стерлингов.