Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо

— Деньги у меня готовы, — произнес я твердо.

— Mon oncle! vous ^etes un coeur d’or! [60]

— Но с двумя условиями, — продолжал я, — во-первых, мы сегодня обедаем вместе…

— Ах, mon oncle! не только обедаем, но и весь вечер, весь день… сколько угодно!

— Во-вторых, мы сейчас же редактируем вместе телеграмму Наташе, разумеется, от твоего имени. Это необходимо выполнить как можно скорее. Nathalie — милая; но именно поэтому-то она и способна наделать глупостей.

60

Дядюшка! у вас золотое сердце!

Мы присели к столу и соединенными силами редактировали следующее:

««Paris. Grand h^otel.

Nathalie N'eougodoff.

P^aques deux jours banques ferm'ees. Apr`es-demain aurez somme voulue. Venez P'etersbourg prison pour dettes abolie. Pouvez tout acheter sans payer.

N'eougodoff» [61]

— Ты понимаешь, — сказал я, когда депеша была готова, — если ей не пообещать, что она может здесь покупать без денег, то она скажет себе: зачем же я туда поеду? Тогда как на этих условиях ей будет, наверное, лестно воротиться на родину.

61

«Париж. Гранд-отель. Наталии Неугодовой. Пасха, два дня банки закрыты. Послезавтра получите нужную сумму. Приезжайте Петербург долговые тюрьмы упразднены. Можете все покупать не платя. Неугодов».

Но Феденьку вся эта процедура, по-видимому, повергла в печальное настроение.

— Ах, maman, maman! — произнес он, грустно вздыхая.

— Что такое: maman? Maman как maman! Не у одного тебя, и у других. Вон у твоего школьного товарища Самогитского, которого быстрой карьере ты, помнишь, как-то раз позавидовал, так у него maman прямо на содержании живет, а он не только не грустит, но даже пользуется этим!

— Ах, дядя-голубчик! ведь вы не знаете… Монрепо-то наше уж продано!

— Как! Монрепо!

— Да, Монрепо… le sable, то бишь, les cendres de mon p`ere! [62] Продано, дядя, продано!

— Однако… вы шибко!

— Все продано, больше и продавать нечего, а она— то в Ницце, то в Париже!.. Поверите ли, однажды даже вдруг в Систове очутилась… ^* зачем? И отовсюду шлет телеграммы: argent envoyez! [63] А где я возьму!! Вот и теперь: если б не ваша помощь — где бы мне эти четыре тысячи франков добыть!

62

песок… то бишь прах моего отца!

63

высылай денег!

Сердце мое вновь екнуло: плакали, стало быть, мои денежки! Однако ж я кое-как скрепился и произнес:

— Ничего, бог милостив! как-нибудь устроитесь!

— Нет, не устроимся… никогда мы не устроимся, mon oncle! Пробовал я ее урезонить и однажды даже совершенно искренно изложил всю неприглядность нашего матерьяльного положения — и вот какой ответ получил. Прочтите.

Феденька вынул из кармана бумажник, порылся в нем и подал мне сложенную вчетверо бумажку, развернув которую, я прочитал:

«Неблагодарный сын Феодор!

Оскорбительное твое письмо получила и заключающимися в оном неуместными наставлениями была глубоко возмущена. Но я — мать и знаю, что есть закон, который меня защитит. Закон сей велит детям почитать родителей и покоить оных, последним же дает право непочтительных детей заключать в смирительные и иные заведения. ^* До сих пор я сим предоставленным правом не пользовалась, но ежели обстоятельства к оному меня вынудят, то поверь, что я сумею доказать, что и у меня нет недостатка в твердости души…

A toi de Coeur Nathalie [64] .

P. S. Au nom du ciel envoyez au plus vite l’argent que je vous ai demand'e» [65] .

Письмо было писано посторонней рукой, но подпись и postscriptum несомненно принадлежали Наташе. И что всего замечательнее: подле ее имени виднелось размазанное пятно; очевидно, сюда капнула слезка. Стало быть, Nathalie в одно и то же время и скорбела, и понимала, что исполняет долг. Сердце ее сжималось, слезки капали, но она все-таки подписалась под письмом… потому что это был ее долг!

64

Любящая тебя Наталия.

65

Ради бога, высылай как можно скорее деньги, которые я просила.

— Слушай! — воскликнул я в изумлении, — да откуда же она узнала о существовании смирительного дома?

— Стало быть, узнала.

— А что ты думаешь! ведь это у них, должно быть, врожденное, то есть у русских культурных маменек вообще. Я помню, покойница матушка — уж на что, кажется, любила меня, — а рассердится, бывало, — сейчас: я тебя в Суздаль-монастырь упеку! Тогда, друг мой, Суздаль-монастырь родителей утешал, а теперь, с смягчением нравов, смирительный дом явился. Как ты думаешь, что лучше?

— Ах, mon oncle!

— Я, с своей стороны, полагаю, что Суздаль-монастырь лучше, потому что, в сущности, это было нечто мифическое, скорее анекдот, нежели быль. Смирительный же дом, особливо при существовании суда милостивого и скорого, ^* есть нечто конкретное, от чего уж не отвертишься, коли на то дело пошло! Гм… да… Но с которых же пор она сим и оным ^* выучилась — так и сыплет!

— Не знаю… Вероятно, это письмо для нее Дроздов написал… Помните, у меня воспитатель был?

Феденька сказал это и вдруг весь заалелся.

— Длинный такой, точно пожарная кишка… помню, помню! Сколько раз он, бывало, пугал меня… Взойдешь невзначай в комнату, а он вдруг в углу взовьется, в знак приветствия, и сейчас же, совсем неожиданно, пополам переломится… ^* Неужели же он…

— Он, mon oncle. Она его где-то под Телишем ^* встретила — он туда с корпией от дамского кружка ^* командирован был — и с тех пор по Европе возит. И всем рекомендует: «L’ami de feu mon mari…» [66] это Дроздов-то! Помните, как раз его покойный папенька нагайками отодрал… Он, mon oncle, он! Он, вероятно, и деньги у нее выманивает. Voici la v'erit'e… triste v'erit'e, mon oncle! [67]

66

Друг моего покойного мужа.

67

Вот истина… грустная истина, дядюшка!

Феденька замолчал и отвернулся к окну.

— Ах, бедный мой! бедный! — невольно воскликнул я.

— Сколько вреда эти истории мне делают, если б вы знали! — продолжал он, не оборачиваясь ко мне, — наше милое, бедное Монрепо…

— Ну, как-нибудь… что тут! у тебя родных бездетных много — не тот, так другой; я, например, первый…

— Благодарю вас. Но теперь…Во-первых, теперья ничего не имею… les cendres de mon p`ere! [68] А во-вторых, разве вы думаете, что в наших «сферах» не знают обо всех этих скандалах?

68

прах моего отца!