Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923

— Так и надо. Что хорошо — я не поспорю — хорошо! Ну-ка, солдат, спроси дюжину пива…

Эта команда прозвучала победительно и ещё более увеличила добродушное настроение, а хозяин, прикрыв глаза, добавил:

— С чужими людьми — озеро водки выпил я, а со своими — давно не приходилось…

И тут окончательно размякли, растаяли жадные на ласку, обворованные жизнью человечьи сердца, — все сдвинулись плотнее, а Шатунов, вздохнув, сказал как бы за всех:

— Мы тебя обидеть нисколько не хотели, а — тяжело нам, измотались за зиму, вот и всё дело.

Я чувствовал себя лишним на этом празднике примирения, он становился всё менее приятен, — пиво быстро опьяняло людей, уже хорошо выпивших водки, они всё более восторженно смотрели собачьими глазами в медное лицо хозяина, — оно и мне казалось в этот час необычным: зелёный глаз смотрел мягко, доверчиво и грустно.

Тихо и небрежно, как человек, уверенный, что его поймут с полуслова, хозяин говорил, наматывая на пальцы серебряную цепочку часов:

— Мы — свои люди… Мы тут, почитай, все — одной земли, одной волости…

— Милый — верно! Одной земли, — умилённо взывал пьяненький Лаптев.

— К чему это собаке волчьи повадки? Такая собака — дому не сторож…

Солдат громко кричал:

— Смир-рно! Слушай…

Цыган, воровато заглядывая в умный хозяйский глаз, лаял лисьим лаем:

— Ты думаешь — я ничего не понимаю?

Становилось всё веселее — спросили ещё дюжину пива, и Осип, наваливаясь на меня, сказал тяжёлым языком:

— Хозяин… всё одно — как алхирей… алхимандрит в монастыре — хозяин!..

— Чёрт его принёс, — тихо добавил Артём. Хозяин молча, механически пил стакан за стаканом пиво и внушительно покашливал, точно собираясь что-то сказать. Меня он не замечал, лишь иногда взгляд его останавливался на моём лице, ничего не выражая и как бы не видя ничего.

Я незаметно встал и пошёл на улицу, но Артём догнал меня и, пьяненький, заплакал, говоря сквозь рыдания:

— Эх, брат… остался я теперь… остался — один!..

Несколько раз я встречал хозяина на улице; раскланивались, — солидно приподняв пухлой рукою тёплый картуз, он спрашивал:

— Живёшь?

— Живу.

— Ну, живи, — разрешал он и, критически осмотрев мою одежду, важно нёс дальше своё круглое тело.

Одна из таких встреч случилась против двери в пивную, — хозяин предложил:

— Хоть — пивка выпьем?

Сошли по четырём ступеням в маленькую комнату полуподвального этажа, хозяин пробрался в угол потемнее, плотно сел на толстоногий табурет, оглянулся, как бы считая столики, — их было пять, кроме нашего, все покрыты розово-серыми тряпочками. За стойкой, дремотно покачивая седою головой в тёмном платке, вязала чулок маленькая старушка.

Серые, каменные, несокрушимо крепкие стены были украшены квадратами картин: одна изображала охоту на волков, другая — генерала Лорис-Меликова с оторванным ухом, третья — Иерусалим, а четвёртая — гологрудых девиц, у одной на широкой груди было чётко написано печатными буквами: «Верочка Галанова, любима студентами, цена 3 коп.», у другой — выколоты глаза. Эти нелепые, ничем не связанные пятна возбуждали тоску.

Сквозь стёкла двери было видно над зелёной крышей нового дома красное вечернее небо, и высоко в нём несчётной стаей летали галки.

Посапывая, хозяин внимательно осмотрел эту скучную яму, лениво расспрашивая, сколько я зарабатываю, доволен ли местом, — чувствовалось, что говорить ему не хочется и давит его неуёмная русская тоска. Медленно высосав пиво, он поставил пустой стакан на стол и щёлкнул его пальцем по краю, — стакан опрокинулся, покатился, я удержал его.

— На что? — тихо сказал хозяин. — Пускай бы падал… разобьётся — заплатим…

Торопливо благовестили к вечерне, пугая галок, метавшихся в небе.

— Люблю я вот эдакие помещения, — заговорил Семёнов, ткнув рукою в угол. — Тихо, и мух нет. Муха — солнышко любит, тепло…

Он вдруг улыбнулся насмешливо и добродушно:

— Совка-то, дура: связалась с дьяконом! Лысый, чахлый и, конешно, — безмерный пьяница. Вдовый. Он ей — канты поёт духовные, а она, дитё, плачет… Ор-рёт на меня… а я — мне что ж? Мне — забавно…

Поперхнувшись каким-то несказанным словом, он шутливо продолжал:

— Была у меня думка — женить тебя на ней, на Софье… Поглядел бы я, как бы вы жить стали!..

Мне тоже стало смешно, и мой смех вызвал у него ответный — тихий, плачущий.

— Черти! — встряхивая плечами, подвывал он. — Эдакие черти не нашего бога… ох…

И выжимал пальцами из разноцветных глаз мелкие слезинки.

— А, — Оська-то, — знаешь? Ушёл, баран, от работы…

— Куда?

— На богомолье, что ли то… Ему — по возрасту его, по навыку — в пекаря давно пора бы, работник же он хороший, мастер, да…

Покачал головою, выпил пива и, глядя в небо из-под руки, заметил:

— Галок-то сколько! Свадьба… Вот, брат Грохало: что есть — лишнее и что — нужное? Никто, брат, этого не знает точно… Дьякон говорит: «Нужное для людей — лишнее для бога…» Это он, конешно, спьяна. Всякому хочется оправдать своё безобразие… Сколько лишнего народа в городах — страсть! Все пьют, едят, а — чьё пойло, чей хлеб? Да… И как это всё, откуда явилось?

Он вдруг поднялся, опустив одну руку в карман, другую протянув мне. Лицо его задумчиво расплылось, глаз внимательно прищурился: — Надо идти, прощай…

Вынул тяжёлый, потёртый кошелёк и, роясь в нём пальцами, он тихонько сказал:

— Намедни спрашивал про тебя околодочный в трактире…

— Что — спрашивал?

Хозяин исподлобья взглянул на меня, равнодушно говоря:

— Про характер, про язык… Я сказал: характер, мол, плохой, а язык — длинный. Ну, прощай!

И, широко растворив дверь, он, твёрдо упираясь короткими ногами в истёртые ступени, медленно поднял свой тяжёлый живот на улицу.

С той поры я не видал его больше, но лет через десять мне пришлось случайно узнать конец его хозяйской жизни: тюремный надзиратель принёс мне колбасу, завёрнутую в обрывок газетной бумаги, и на этом обрывке я прочитал корреспонденцию, в которой рассказывалось: