Том 17. Джимми Питт и другие

Мне кажется, больше всего ему мешал Бербедж. Даже теперь драматург страдает от режиссера, а уж тогда театр был не лучше лагеря. Вас ни на минуту не оставляли в покое. Пьеса шла один вечер, спасибо, если два. Шекспир, например, готовил «Ромео» к воскресенью, а во вторник, в шесть часов утра, Бербедж будил его мокрой губкой.

— Спит! — возмущался он, обращаясь к неведомому другу. — Нет, это подумать! Шесть часов, а он пребывает в объятьях тяжких сна! О, Господи! Кто будет работать?

Шекспир садился в постели и протирал глаза.

— А, привет! — говорил он. — Это ты, Берби? Как делишки?

— Какие делишки! Ты понимаешь, что завтра им надо что-нибудь дать?

— Как там «Ромео»?

— Вчера сыграли. Сколько можно! Если ничего нет, закроем театр. Есть, а?

— Да вроде нету.

— Что же делать?

— Пусть медведи попляшут…

— На что им медведи? Им пьеса нужна. И не охай ты, ради Бога!

Шекспир вылезал из постели и ко второму завтраку, под присмотром Бербеджа, ухитрялся написать «Отелло». Бербедж проглядывал пьесу, рычал: «Пор-работать пр-р-ридет-ся», но был доволен.

Тут не распишешься. Это особенно связано с Шекспиром, точнее — с одним его качеством, которое проглядели критики: все хорошо, а смысла нет. Когда он спешил, то есть всегда, он валял, что придется, уповая на милость публики.

— Что такое «аграф»? — спрашивал Бербедж.

— А, это… Ну, девушки носят. Камни всякие на булавке.

— Тогда почему у тебя два слова, «а граф»? Какой еще граф? Откуда он взялся?

— Да ладно, все равно не расслышат. Главное, быстро говорить.

Так и шло, пока не доходило до совсем допотопных чудищ, но Шекспир делал вид, что это модный жаргон. Ничего не скажешь, тяжело. Шекспир пошучивал в «Русалке», что трудно только первые сто лет, но страдал, и это сказывалось.

Словом, моя корреспондентка могла бы его и пожалеть. А вообще-то, дай вам Бог, душенька. Надеюсь, вы меня еще читаете. Если нет, тоже ничего, и на том спасибо.

2

У этого случая были неприятные последствия. Мне переслали письмо с подписью «Разгневанный», которое начиналось так:

«Сэр, я буквально потрясен, прочитав в Вашей газете заметку некоей «Шотландской девы», утверждающей, что Вудхауз выше Шекспира. Как специалист по великому барду, смею заметить, что до его уровня доходят разве что Рэйли, Дрейк и Нельсон».

Кто же это такие? Ну, хорошо, Альфред Дрейк блестяще сыграл в «Кисмете» и неплохо — в «Оклахоме»; но Нельсон? Может быть, Гарольд Никольсон? Что до Рэйли, мы знаем его, но не как писателя. Видимо, Разгневанный припомнил хозяина гостиницы, о котором поэт пел:

Как, вы — О'Рейли, хозяин отеля,Или мотеля,Или борделя?Слухи о васДошли и до насВ Те-е-хас!

Однако в жизни не слышал, что он еще и писатель. Что-то тут не так. Письмо тем временем продолжается:

«Рейнольдс, и тот не достигал такой высоты».

Опять двадцать пять! Я помню, есть Джонни Рейнольде в песенке Клариссы Мейнси. Она его очень хвалит («Ты сла-а-адок как фруктовый сок»), и я охотно бы с ним встретился, но вообще, хотел бы побольше о нем узнать. Вроде есть Рейнольдс и в бейсбольной команде, но он — Элли, так что это другой.

Что до письма, пока что оно вполне пристойно, читай — не хочу. Но вдруг автор переходит наличности:

«Не собираюсь делать предсказаний, но хотел бы я видеть, как будет выглядеть ваш Вудхауз рядом с великим бардом в 2356 году».

Нет, какой неприятный человек! Не захочешь, а обидишься. Прекрасно знает, что я не могу доказать, будут ли читать в 2356 году мои книги. Будут, конечно, о чем говорить, хотя и в грошовом пингвиновском издании. Я не тщеславен, сам себя не хвалю, но будь я не так хорош, стал бы писать Мэтью Арнольд в своем сонете:

Другие ждут вопросов. Ты свободен.Другие вопрошают. Но не ты,Поскольку знаешь все…

Когда рассудительный человек решится на такое, что-нибудь это да значит.

Не хотел бы подчеркивать, но обращу внимание Разгневанного на письмо в «Тайме» от Веррьера Элвина (Патангарт, Индия). Автор рассказывает, что в его хижину зашла корова и съела «Так держать, Дживс», отвергнув Голсуорси, Джейн Остен и Т. С. Элиота. А? Каково?

Или возьмем школы. Библиотекарь жалуется, что ученики крадут книги, как то: 7 Агат Кристи, 12 Уоллесов, 36 Вудха-узов. Цифры не лгут. Подумали бы, Разгневанный, прежде, чем писать!

Вероятно, разница между мной и Шекспиром — в восприятии. Нас по-разному читают. Возьмем обычную комическую ситуацию: человек внезапно заметил, что сзади что-то неприятное. Вот как описывает это Шекспир в «Зимней сказке» (III, 3):

…Прощай!День все мрачнее. Я еще не виделТакого затуманенного неба,Не слышал воя загнанного ветра,Который слышу ныне. Да, пора!Я ухожу

(Выходит, преследуемый медведем.)

Я бы написал иначе. Скажем так:

«Взглянув на него, я спросил:

— Что-нибудь съели, Дживс?

— Нет, сэр.

— Тогда почему у вас бурчит в животе?

— Простите, сэр, эти звуки издаю не я, но одно животное.

— Животное? Какое же?

— Медведь, сэр. Если вы обернетесь, вы заметите, что он стоит прямо за вами и нехорошо смотрит.

Я обернулся. Честный слуга был совершенно прав. За мной стоял медведь и не маленький, а вполне солидный. Он сверкал глазами, скрипел зубами, и я сразу смекнул, что дело плохо.

— Подскажите мне, Дживс, — взмолился я, — что теперь делать.

— На мой взгляд, сэр, стоило бы уйти.

Что же, я кинулся прочь, преследуемый бессловесным другом. Вот как, мои дорогие, ваш дедушка перекрыл на шесть секунд рекорд Роджера Баннистера (1 миля)».

Кто знает, какой способ лучше?

3

Никто еще не определил, как должна относиться жертва к критику. Многие советуют чихать на плохие рецензии, но, по-моему, это малодушно, да и скучновато. Так думал, во всяком случае, антрепренер ревю, недавно прошедшего в Нью-Йорке. Писали о нем Бог знает что; он же немедленно натравил адвокатов на каждого критика «в возмещение нравственного ущерба». Особенно тяжело пришлось автору слов: «Единственное достоинство ревю — то, что шел дождь, и крыша не текла». Именно его обвинили в «безвкусных остротах, превосходящих самое богатое воображение».