Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное

И спустя еще дня два, начальник читал новый рапорт о случае на 706 версте, подписанный уже Хлебопчуком.

«Господину начальнику, — писал Сава прямо начисто, не обдумывая, как Маров, выражений [ и не округляя периодов деепричастиями], — прошу, коль так, дать мне награду за спасение девочки, которую обещали дать машинисту Марову, медаль за спасение погибающих, который не спас девочку, которую спас я с опасностью для жизни, чему есть свидетели. И если Маров захотел выхвалиться перед начальством, то он поступил не по-товарищески [ и очень меня глубоко обидел, так как я всегда относился к нему по совести, хотя он, как известно, по характеру тяжелых свойств человек и помощники с Маровым не могут ездить]. И если в рапорте он утаил, что я бросился под паровоз, вследствие которого получил увечье, плечо болит и лишился поверстных, то прошу допросить жену ремонтного рабочего Павлищева, которая оказалась мать девчонки, которую я спас, а нисколько не машинист Маров. Сам бог не потерпит, если криводушные люди будут в медалях ходить. Я же мог погибнуть под паровозом вследствие своего стремления туда, как паровоз был в ходу со скоростью восьмидесяти верст и получил ушиб плеча до боли по сей час[ , которое ударило бегущим цилиндром и сбило с ног на рельсы, держа ребенка на руках, с опасностью для жизни]. Он [ же] оставался на паровозе и соскочил тогда, когда я был под паровозом, вследствие чего поступил крайне недобросовестно, подтвердил свой характер злостный, написал, что это он спас девчонку с опасностью для жизни. [ Тогда как этого не было, совсем напротив, так как я не помня себя устремился под движущий паровоз и выхватил ребеночка.] Почему прошу не давать Марову никакой медали, за его лживый характер и обман. А также и мне никакой медали не надо за божье дело, а только я не могу допустить неправды[ , хоша бы меня уволили от службы]. В чем и удостоверяю покорнейший проситель Хлебопчук».

Пожал плечами Николай Эрастыч, покрутил седой головой и представил начальству донос Савы, надписав на нем.

Но, окончив и прочитав новое донесение, показавшееся длинным, так как работа над ним утомила до боли в спине, Василий Петрович усомнился, удалось ли ему напеть: писал как будто долго, а чего-то не хватало!.. [ Движимый этим сомнением, он отправился к машинисту Шмулевичу, который в молодости обучался в пансионе и потому был большой мастер составлять донесения.

— Самого дела ты не изложил, понимаешь, — сказал Шмулевич, выпутывая из непроходимого леса своей аароновской бороды проволоку очков, сквозь которые он читал сочинение Марова. — Твой друг Хлебопчук…

— Не друг он мне! — отрекся Василий Петрович глухим, но решительным тоном. — Он низкий обманщик, предатель!..

— Ну, не знаю там, дело ваше, — усмехнулся в густую бороду старик. — Я говорю, понимаешь, что он просит себе медаль на том основании, что это он, понимаешь, а не ты спас малютку…

— Слов нет, это пущай правда, — чистосердечно подтвердил Маров.

— Ага! Тогда о чем же и хлопотать… Пусть себе достает и носит свою медальку, — сказал Шмулевич, смеясь одними глазами и сохраняя серьезную мину первосвященника-советодателя.

— Ни за что! — воскликнул Василий Петрович. — Как? После всех подлосте[ в] й , которые допущены[ е] им[ су] против меня?! Он ценить не умел, как к нему относится человек!.. Напакостил, ушел от меня, марает в глазах начальства меня! Таких подобных низких обманщиков в тюрьму, а не медали им за их за коварство!.. Нет, уж ты обмозгуй, Исак Маркыч, как бы так изложить, чтобы ни мне, ни ему ничего не вышло!

— Гм?.. Ну, хорошо, давай обмозгуем. Надо оформить так, как будто он и спасал, и не спасал малютку, понимаешь?.. Гм!.. Ну, хорошо. Он, говоришь ты, твердил: «Гусь, гусь».

— Да как же! Гусь, говорил, и — кончено дело!.. И как он это сказал, мне в ту пору и самому казаться начало — гусь!.. Вижу, — крыльями машет, бежит вперевалку, ни дать ни взять по-гусиному!.. Ведь вот ты история-то, братец ты мой!.. Точно он глаза отвел мне,

околдовал меня!.. Как сказал, так и я сам начал понимать! гусь — и больше ничего…

— Сам черт их не разберет, чего им надо! — ругался бедный Николай Эрастыч, представляя на благоусмотрение и этот рапорт.

Начальник тяги, потратив немало времени на чтение всей этой переписки, махнул рукой на свое ходатайство о награде [ за спасение ребенка], от которой упорно отказывались оба спасителя, и все последующие донесения их помечал не читая: «К делу».

«Дело о наезде на человека на 706 версте» располнело на зависть другим своим соседям в синих папках; но полнота его была водяночная и кроме кончины ничего не обещала.

Последним вздохом безнадежно больного дела была последняя бумага, вшитая в папку журналистом и содержавшая прошение Хлебопчука об увольнении от службы. Изложив обычную формулу прошения об увольнении «по семейным обстоятельствам», Хлебопчук не преминул присовокупить в конце прошения [ страстную мольбу и угрозу:] следующее:

А.С. Писарева. Счастье *

Посвящается дорогой А. К. Острогорской

— К Тимофеевой пришли. Кто Тимофеева? — спросила, входя в платную палату № 17, дежурная акушерка [33] .

— Сюд[ ы] а, сюд[ ы] а! Мы — Тимофеевы, к нам! — ответила, приподнимая голову с подушки, крупная рыжая женщина [, широкоплечая, с большим поднимавшим одеяло животом, точно она не родила вчера, а только должна была родить двойню].

33

Изменено: спросила дежурная акушерка, входя в платную палату № 17.

[34] Лежавшая ближе к дверям молоденькая больная [ курсистка-бестужевка], казавшаяся совсем девочкой рядом со своей соседкой, с любопытством посмотрела на дверь. Вошла старая женщина в большом платке и темном подтыканном платье; [ за] а сней [ шла, отставая и оглядываясь на первую кровать и на акушерку,] маленькая закутанная девочка. Женщина остановилась в нескольких шагах от кровати; [ и] глядя на больную с тем выражением, с каким смотрят на мертвого, [ молча] онасморщила лицо и всхлипнула.

34

Абзац помечен Чеховым.

— Ну, здравствуй! Чего плачешь-то? Да поди поближе!

— Вот тебе булочек… — почти шепотом, сквозь слезы сказала посетительница.

[ — Да куды их? Думаешь, здеся нету? «Полосатка»] Феня в розовом платье и с красным бантиком на шее, с [ преобладающим у нее] выражением глупой радости на лице, принесла ширмы и закрыла от молоденькой больной соседей, а с нимии светлое окно, с видневшимся в него голубым осенним небом [35] .

35

Изменено: в которое видно было голубое осеннее небо

Елена Ивановна (в отделении [ как-то] не знали ее фамилии, ребенок был незаконнорожденный [ и отца его записали в билете для посетителей первой попавшейся фамилией Петров или Иванов]) была одна из самых симпатичных [ всем] больных, что редко бывает между платными.

Она вела себя «первой ученицей», как выразился о ней молодой доктор-немец, приходивший в палату каждое утро. Это название так и осталось за ней.

Новая больная, Тимофеева, была жена портного. [ ; у нее были вторичные очень трудные роды, и она] Целый день до прихода мужа онарассказывала Елене Ивановне, как ей дома вступило, [ «в живот — в поясницу, в живот — в поясницу»,]как было трудно рожать, как один доктор не позволил ей походить, а другой позволил… [ и «кабы не он — умереть бы мне и с ребеночком».] До двух часов она только и делала, что поминутно кормила свою крупную крикунью-девочку; а после двух к ней начали приходить посетители: муж, очень скромный веселый человек, [ низко кланявшийся в сторону кровати Елены Ивановны,]и целая толпа родственниц в платочках, с кульками булок и винограду, боявшихся швейцара и не решавшихся садиться на венские стулья; они ходили до самого крайнего срока приема, а вечером, уже после 8 снова пришел муж «на одную минуточку» и тоже принес винограду.