Том 1
Шрифт:
С чего вдруг возникли на пути рукописи трудности, устранить которые было возможно лишь ценой согласия на послушное исполнение категоричных директив, противоречащих начальным авторским намерениям? Ответ на вопрос подсказывает литературная ситуация конца 40-х — начала 50-х годов. Послевоенные карательные акции сталинизма не благоприятствовали появлению в печати произведений, повествовавших об ужасах насилия и террора, обличавших тиранию и деспотизм единодержавной власти, содержавших хотя бы глухой намек на жестокость правителя. Теория бесконфликтности с ее установочной ориентацией на идеального героя и благополучный конфликт отличного с хорошим притязала не только на идеализированную современность, но и на историю, недавнюю и давнюю, будь то кровоточащая память и нестихающая боль Отечественной войны, годы Октябрьской революции или многовековое прошлое, в освещении которого также надлежало бездумно избегать народных драм и трагедий, предпочитать им лубочную сусальность. Раздуваемая сверху кампания борьбы с безродными космополитами-антипатриотами накладывала на творческие искания писателя вообще и исторического романиста в частности идеологические вериги казенного ура-патриотизма,
36
Цит. по кн.: М. В. Янчевецкий. Писатель-историк В. Ян, с. 176.
Вспомним и сопоставим видение «последнего моря» на «краю земли» в ранней повести «Огни на курганах»: не повторяет ли писатель однажды найденный образ, побуждая хана Батыя вослед Александру Македонскому грезить о том, как, удержав «в руках золотые поводья могучего войска», он поведет его в новый поход «до «Последнего моря», где каждый день тает солнце», и на все лежащие на пути земли опустит «лапу монгольского степного беркута»? Нет, не в повторах дело, а в типовом действии, безотказно моделирующем логику завоеваний и психологию завоевателей. Проявляясь с разрывом более чем в полторы тысячи лет в конкретно-исторических условиях времени, места и среды, они знают и такие общие основания, а стало быть, и черты, как деспотизм неограниченной власти, культ силы и произвол насилия, безудержность притязаний на мировое господство. Таким комплексом вожделений обуреваем в романе «коварный татарский владыка», чей истерически взвинченный монолог вызван сиюминутным гневом на несговорчивого русского посла, но угрожает вечной кабалой многим странам и народам: «Я вижу впереди бои… Пылающие города… Близкие схватки тысяч и тысяч всадников. Я вижу, как испуганно летят кони, прыгают через овраги, роняя своих всадников, я вижу ряды упрямо наступающих пеших воинов в иноземных одеждах… Они рубятся с моими несравненными багатурами. Я пройду через самую гущу боя и опрокину всех встречных… Я напою кровью врагов своих коней, я прикажу убивать каждого сопротивляющегося, женщин, стариков, детей. Копытами моих несравненных монгольских коней я вытопчу луга и посевы, чтобы после того, как пройдет мое войско, не осталось ни одной травинки, ни одного зерна…».
Сожалея о художественных издержках романа «К «Последнему морю 44», критика верно указывала на избыточность исторической информации, не вовлеченной в сюжет и потому утяжеляющей его, на перенасыщенность действия сюжетными ответвлениями и недостаточную психологическую мотивированность участия в них ряда персонажей, на композиционную несостыкованность, неслаженность отдельных повествовательных пластов. Но бесспорно и то, что все эти досадные несовершенства отступают перед изобразительной силой описания похода, который начал Батый, решив «двинуться со своей многотысячной ордой на запад, «на закат солнца», для давно им задуманного покорения «второй части вселенной». Ничто не предвещало преград на пути к грядущим победам, и «радостно шли в этот поход монголы и присоединившиеся к ним отряды других племен. На что могли надеяться, какое сопротивление могли теперь оказать встречные народы? Их оставалось уже мало, их печальная участь уже предсказана колдунами-шаманами. И все двинувшиеся в поход всадники верили, что упорный и уже озаренный славой счастливого победоносного завоевания Бату-хан пройдет в зареве пожаров грозой по всем «вечерним странам» и дойдет вплоть до «Последнего моря», омывающего «поднос земли». Там его верные нукеры разожгут огромный костер, языками пламени облизывающий багровые тучи, в честь и в память замыслившего покорение вселенной «священного правителя» и всех изрубленных в битвах монгольских багатуров. Там Бату-хан въедет на пятнистом, как барс, коне на вершину кургана и вонзит свое блестящее копье в покоренную им землю».
Но не устлан победами путь к «последнему морю»: как бы поперек его горбом вздыбилась многострадальная русская земля, обескровленная, но не истребленная, и златоглавый Киев, приняв героическую эстафету Рязани и других спаленных городов, устами своих послов заявляет «категорический отказ добровольно покориться татарам». Батальные картины его многодневной осады относятся к лучшим в романе. Добрую «половину своего непобедимого войска» положил Батый под киевскими стенами, и лишь тогда одолел их, когда поредели ряды мужественных защитников города, которые «дорого отдавали… свою жизнь, держась из последних сил, разя врага чем и как могли».
Многообразием лиц и голосов полнятся сцены, раскрывающие природный патриотизм русских людей, который проявляют они и на краю гибели. С презрением отвергает старый воевода Ратша постыдное предложение Батыя возглавить «полк из пленных русов» в составе разноплеменного ханского войска, гордо принимает мученическую смерть, которая достойней жизни, оплаченной предательством. Честную гибель добровольно избирают и плененные защитники Киева, искусники-мастера, утаивая от врагов свое уменье, дабы не пригодилось оно ни в Сарае на берегах Итиля, ни в столице «великого кагана» Кара-Коруме. Такая несгибаемость человека от глубинно народного корня, прорастающего ввысь все новыми побегами. Прав поэтому «ехидный, всем недовольный Гуюк-хан», предостерегающий Батыя от опасностей, которые остались позади
их войска как «тлеющие и непотухающие костры возможных восстаний… Не загасив тлеющих костров позади себя, не делаем ли мы новую ошибку, двинувшись вперед?». О том же тревожится многоопытный, искушенный в походах воин Субудай: устремляясь «в сторону заходящего солнца», завоеватели удлиняют и без того бесконечный путь, который отделил их от ставки Батыя в низовьях Итиля и тем более «от главной столицы всех монголов Кара-Корума». Не «сохранить безопасным и неприкосновенным этот наш великий путь», если в тылу, за спиной остается русская земля. Пока она непокорна, не быть долгими и прочными новым победам, которые одерживает, «неуклонно направляясь к западу», монгольская орда.Вернемся ненадолго к финалу предыдущего романа «Батый», построенному на контрасте двух соседствующих глав. Неминуемое возрождение опустошенной, истерзанной страны предвещает перестук топоров на пожарищах и пепелищах в главе «А Русь-то снова строится!». И призрачность победного торжества завоевателей — «жалобные песни» в главе «На далекой родине». Не со «священной добычей», а с пустыми седлами на четырех конях возвратился домой старый Назир-Кяризек, и поминальный плач встретил его на пороге родной юрты: «великий поход» Батыя на Русь поглотил сыновей так же бесславно, как и десятки тысяч других воинов.
Похожий контраст создают финальные мотивы романа «К «Последнему морю»». Как ни опьянены завоеватели легкой богатой добычей в «вечерних странах», не она влечет их, а обобранная, разграбленная «земля русов», великое племя которых, «как гибкое дерево, гнется, но не ломается. Я истреблял их без жалости, — удивляется и гневается Батый, — а мне доносят, что они снова поднимают голову, что они строятся, они собирают отряды». Темным и беспокойным кажется ему поэтому будущее ордынского царства, над которым «постоянной тревожной тенью» нависает молодой новгородский князь Искендер…
Между тем Александр Ярославич, разгромивший шведов в битве на Неве и немецких рыцарей в Ледовом побоище на Чудском озере, во взаимоотношениях с Ордой при всем своем бесстрашии полководца настойчиво избегал открытых конфронтаций, предпочитал «примирительную политику» искусного дипломата, твердо знающего, что с монголо-татарами «Русская земля еще не в состоянии справиться» [37] . История показала: то была дальновидная, мудрая политика накопления сил. В пору действия романа Василия Яна «К «Последнему морю»» сосредоточение этих сил в руках новгородского князя если и могло страшить хана Батыя, то только перспективой роста. Не ее ли угадывает он по-своему проницательно?
37
М. Н. Тихомиров. Древняя Русь, с. 384.
Замысел писателя свести Александра и Батыя в границах одного романа не состоялся. Первый в романе «К «Последнему морю»» только упомянут, второй в действии повести «Юность полководца» непосредственно не участвует. Но разведенные по разным книгам, они остаются двумя крайними полюсами одной эпохи и во многом определяют се своеобразие своим притяжением и отталкиванием.
«В исторической литературе, — сетовал академик М. Н. Тихомиров, — личность Александра нередко изображается в виде удальца, который внезапным нападением разрешает все трудности и одерживает победы. В действительности это изображение очень далеко от истинной правды. Александр Невский умел сочетать смелость с дальновидным расчетом политика, и только это соединение большого политического ума и боевой храбрости позволило ему одержать победу над неприятелями» [38] . Такому взгляду ученого на личность исторического деятеля принципиально близка художественная интерпретация характера Александра Невского как литературного героя повести «Юность полководца».
38
Там же, с. 329.
Если Чингисхан или Батый в творческом мире Василия Яна олицетворяют разрушительные силы истории, то Александр Невский персонифицирует ее созидательное начало, равно проявленное и в ратных делах, увлекающих князя с отроческих лет, и в его государственных думах о судьбах Отечества, поставленного тугим сплетением событий перед роковым «быть или не быть». От начальных сцен отроческого ученичества к заключительной картине битвы на Чудском озере тянется этот сквозной мотив, достигая апогея в патетике финала, резко меняющей сказовую интонацию размеренного жизнеописания: «Лицо Александра светилось торжествующей силой и радостью победы. Он поднялся на стременах и с каким-то юным, мальчишеским задором высоко подкинул шлем, поймал его на лету, потом, повернув коня, помчался во весь дух к тому месту, где должны были ожидать его боевые товарищи. Они скакали уже ему навстречу с радостными криками».
Раскрывая общемировое значение Ледового побоища, историческая наука сравнивает его с Грюнвальдским разгромом тевтонских рыцарей, которое произойдет 170 лет спустя. Тем, стало быть, выше роль Александра Невского как в русской отечественной, так и во всемирной истории. А это, в свою очередь, означает, что, создавая повесть о нем, Василий Ян задавался отнюдь не праздным вопросом и давал на него вовсе не декларативный ответ: «Что такое великий человек? Это человек, чьи индивидуальные способности делают его наиболее пригодным для служения великим общественным нуждам своего времени. Великие люди всегда являются «начинателями», они видят дальше других и хотят сильнее других. Сила выдающейся личности — в ее связи с массами, с народом, в умении организовать массы, предвидеть ход исторического движения. У каждого великого человека имеются свои единственные индивидуальные черты, отличающие его от других навсегда» [39] .
39
В. Ян. Путешествия в прошлое. — «Вопросы литературы», 1965, № 9, с. 111.