Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

— Сами-то вы очень тоненькие! — обижалась Танечка.

— Так мы и не лезем в феи.

— А если одеться незабудкой? Просто голубые чулки и все вообще голубое. А?

— И выйдет просто дура в голубом платье.

— А если одеться бабочкой? Привязать крылышки…

— Хороша бабочка три аршина в обхвате.

— Господи! — застонала Танечка. — Не могу же я одеться сорокаведерной бочкой?! Такого и костюма нет.

Решила позвать портниху посоветоваться.

Портниха Марья Ардальоновна жила в тех же комнатах, и звали ее для краткости и обоюдного удобства просто Мордальоновной.

Пришла она охотно и с двух слов показала, что вопрос о костюме для нее сущие пустяки.

— Есть хорошенький костюм Амур и Психея — платье с грецким узором и в руке стрела. А еще есть почтальон — сумочка через плечо, а сзади большущий конверт с печатью. А то еще турчанка. Очень хорошо. Шаровары широкие — и на мужскую фигуру годится, ежели кто хочет запорожцем одеться.

Советы Мордальоновна давала свысока и очень оскорбительным тоном. Танечке стало обидно.

— Это все слишком известные костюмы. Мне хочется что-нибудь оригинальное.

— Ну, тогда одевайтесь маркизой.

Танечка призадумалась.

— А то вакханки хороший костюм, и тоже большая редкость.

Это было уже совсем хорошо. Решила сшить костюм вакханки из старого коричневого платья.

— Это ничего, что темное. Ведь вакханки разные бывали. Это будет такая вакханка, которая не любила очень распараживаться. Практичная вакханка.

На голову надела венок из листьев и прицепила веточку настоящего винограда.

У Пироговых народу оказалось очень много. Было жарко и душно.

Какая-то маска подскочила к Танечке.

— Это у тебя что за костюм? Бахчисарайская кормилица?

Танечка упала духом и забилась в угол.

Новые сапоги жали ноги, маска прилипла к лицу.

Подбежал какой-то дурень в бубенчиках и съел виноград с Танечкиной головы, лишив ее таким образом единственного вакхического признака.

Танечка совсем притихла.

А другие веселились.

Какой-то маркиз плясал русскую в присядку. Монах лихо откалывал польку с рыбачкой, крутя ее то влево, то вправо, то пятился, то наступал на нее.

— Веселятся же люди! — тосковала Танечка.

Мысли у нее были самые печальные.

— Извозчик тридцать копеек сюда да тридцать назад. Новые сапоги восемь рублей. Перчатки полтора… Винограду полфунта двадцать копеек… И к чему все это? Нет, нужно было одеться незабудкой, тогда все пошло бы совсем иначе.

Зачесался под маской нос.

— Господи! Хоть бы нос можно было как-нибудь ухитриться почесать! Все-таки веселье было бы.

Но вдруг судьба Танечки Банкиной круто изменилась. Развеселый маркиз пригласил ее на вальс.

Танечка запрыгала рядом с ним, стараясь попасть в такт музыке и вместе с тем в такт маркизу. Но это оказалось очень трудным, потому что маркиз жил сам по себе, а музыка — сама по себе.

Танечке было душно. От маркиза пахло табаком, как от вагонной пепельницы, и он наступал на Танечкины ноги по очереди, то на правую, то на левую, какая подвернется. Соседние пары толкались локтями и коленями.

Танечка пыхтела и думала:

— Вот это и есть веселье. Вот к этому-то все так и стремятся. Хотят, значит, чтобы было жарко, и душно, и тесно, чтоб жали сапоги и пахло табаком, и чтоб нужно было скакать, и чтобы со всех сторон дубасили, куда ни попало.

За обратный путь ей пришлось отвалить извозчику целый полтинник — дешевле не соглашался, — и, укладываясь спать, Танечка еще раз подсчитала расходы и подумала с тайной гордостью:

— Раз мне все это не нравится, это доказывает только, что я умная и серьезная девушка, которая не гонится за бешеными удовольствиями.

И когда она засыпала, перед глазами ее был не лихой маркиз и не дерзкий дурень в бубенчиках, а чье-то «почтенное письмо от пятого декабря».

И губы ее усмехались серьезно и гордо.

Взятка

Маленькая, кособокая старушонка перешла площадь, грязную, липкую, всю, как сплошная лужа, хлюпающую площадь уездного городка.

Перейти эту площадь было дело нелегкое и требовало смекалки и навыка.

Старушонка шла бодро, только на самых трудных местах, приостановившись, покручивала головой, но не возвращалась назад, плюнув от безнадежности. Сразу можно было видеть, что она не какая-нибудь деревенская дура, а настоящая городская штучка.

Старушка добрела до крыльца низенького каменного дома, где проживал местный городской судья, оглянулась, перекрестилась на колокольню и оправила свой туалет. Распустила юбку, вытащила из-под большого байкового платка кузовок, накрытый холстинкой, и сразу стала не кособокой, а просто старушонкой, как и быть полагается.

Дверь у судьи была не заперта, и в щелочку поглядывал на старухин туалет рыжий чупрастый мальчишка, служивший в рассыльных.

Когда старушонка влезала на крыльцо, чупрастый мальчишка высунул голову и окрикнул строго:

— Кто такова? Зачем прешь?

Старушка огляделась и сказала, таинственно приподняв брови:

— По делу пру, батюшка. По делу пру.

Она сразу поняла, что «прешь» есть выражение деловое, судебное.

— По какому делу? — не сдавался мальчишка.

— К судье, батюшка. По ерохинскому. В понедельник судить меня будет за корову за бодучую. По ерохинскому.

— Ну?

— Так… повидать бы надо до суда-то. Я порядки-то знаю!

Лицо у старушки вдруг все сморщилось, и правый глаз быстро мигнул два раза.

Мальчишка разинул рот и смотрел.

Видя, какой эффект произвел ее маневр, старушонка протиснулась боком в дверь и заковыляла вдоль коридора. Там приоткрыла дверь в камеру и тихонько, тоже боком, стала вползать.

Судья сидел за столом, просматривал бумаги и напевал себе под нос:

Не говори, что мол-лодость сгубила, Тюремностью истерррзана моей!

Бумаги он смотрел внимательно, а напевал кое-как. Оттого, вероятно, и выходило у него «тюремностью» вместо «ты ревностью».