Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Я вышел из алькова.

— Что случилось?

Она ответила вполголоса:

— Ребенку плохо. Поспешите.

— Джулианна, я выйду на минутку. Я оставлю тебе Кристину. Я сейчас вернусь.

Я вышел. Я бегом добежал до комнаты Раймонда.

— Ах, Туллио, ребенок умирает! — с отчаянием крикнула мать, склоняясь над колыбелью. — Посмотри! Посмотри!

Я тоже нагнулся над колыбелью. Произошла внезапная, неожиданная, необъяснимая, но ужасная перемена. Личико его стало землистого цвета, губы побледнели, глаза ввалились, потускнели, потухли. Бедняжка, казалось, испытывал действие сильного яда.

Мать рассказывала с прерывающимся голосом:

— Час тому назад он был почти здоров… Кашлял, да, но больше ничего. Я ушла и оставила его здесь с Анной. Я думала, что найду его спящим. Казалось, его клонило ко сну… Возвращаюсь и вижу его в таком состоянии. Посмотри, он почти холодный.

Я тронул его лоб, щеку. Температура кожи, в самом деле, упала.

— А доктор?

— Он еще не приехал. Я послала за ним.

— Надо было послать верхового.

— Да, поехал Чирьяко.

— Верхом? Наверно? Нельзя терять времени!

Я не притворялся. Я был искренен. Я не мог оставить умирать без помощи эту невинную жертву, не делая попытки спасти его. Теперь, при виде умирающего ребенка, когда мое преступление осуществилось, жалость, раскаяние, горе охватили меня. Я волновался не меньше матери в ожидании доктора. Я позвонил. Явился слуга.

— Чирьяко отправился?

— Да, синьор.

— Пешком?

— Нет, синьор, в коляске.

Федерико вбежал, запыхавшись.

— Что случилось?

Мать, по-прежнему склонившись над колыбелью, воскликнула:

— Ребенок умирает!

Федерико подбежал и посмотрел.

— Он задыхается! — сказал он. — Разве вы не видите? Он больше не дышит.

Он схватил ребенка, вытащил его из колыбели, поднял его и стал трясти.

— Нет, нет! Что ты делаешь? Ты убьешь его! — воскликнула мать.

В эту минуту дверь раскрылась, и кто-то доложил:

— Доктор.

Вошел доктор Джемма.

— Я уже ехал сюда и встретил коляску. Что случилось?

Не ожидая ответа, он подошел к брату, державшему на руках Раймондо; он взял его, осмотрел и нахмурился. Он сказал:

— Тише! тише! Надо распеленать его.

Он положил его на кровать кормилицы и помог матери распеленать его.

Показалось голое тельце. Он был такого же землистого цвета, как и лицо; руки и ноги висели безжизненно. Толстая рука доктора ощупывала кожу тут и там.

— Сделайте что-нибудь, доктор! — молила мать. — Спасите его!

Доктор казался в нерешительности. Он пощупал пульс, приложил ухо к груди и тихо сказал:

— Порок сердца… Невозможно.

Потом спросил:

— Но как случилась эта перемена? Внезапно?

Мать хотела рассказать, но зарыдала. Доктор решил попробовать некоторые средства. Он хотел заставить ребенка пробудиться от летаргии, заставить его закричать, вызвать рвоту, побудить его к энергичному дыханию. Мать сидела и смотрела на него, и из ее широко раскрытых глаз бежали слезы.

— Джулианна знает? — спросил брат.

— Нет, может быть, догадывается… Может быть, Кристина… Останься здесь. Я пойду посмотрю; я сейчас вернусь.

Я посмотрел на ребенка, которого держал доктор, посмотрел на мать; вышел из комнаты; побежал к Джулианне, перед дверью я остановился: «Что я ей скажу? Скажу правду». Вошел и увидел Кристину, стоявшую у окна; я прошел в альков, занавесы которого были спущены. Она лежала, с головой закрывшись одеялом. Подойдя к ней, я заметил, что она дрожала, как в приступе лихорадки.

— Джулианна, это я.

Она раскрылась и повернула ко мне лицо. Она спросила меня шепотом:

— Ты оттуда?

— Да.

— Скажи мне все.

Я наклонился к ней, и мы говорили шепотом, находясь близко друг от друга.

— Ему плохо.

— Очень?

— Да, очень.

— Он умирает?

— Как знать! Может быть.

Внезапным порывом она высвободила руки и обняла меня за шею. Моя щека касалась ее щеки; и я чувствовал, как она дрожала, чувствовал хрупкость этой бедной, больной груди; и в то время, как она обнимала меня, во мне мелькали образы отдаленной комнаты; я видел ребенка с глазами потухшими, тусклыми, с бескровными губами; я видел, как у матери бежали слезы. Не было радости в этом объятии. Сердце мое сжималось; душа моя, полная отчаянья, чувствовала себя одинокой, склонившейся над темной пропастью этой другой души.

L

Когда наступил вечер, Раймондо не было уже в живых. Все признаки острого отравления углекислотой замечались в этом маленьком теле, ставшем трупом. Личико стало синим, почти свинцовым; нос заострился; губы были темно-синего цвета; виднелись мутные белки из-под полузакрытых глаз; на верхней части ноги виднелось красное пятно; казалось, что уже началось разложение; таким жалким казалось это детское тело, бывшее розовым и нежным несколько часов тому назад, когда его ласкали руки матери.

В ушах моих отдавались крики, рыдания и безумные слова матери, в то время как Федерико и женщины уводили ее.

— Пусть никто его не трогает! Пусть никто его не трогает! Я сама хочу его омыть. Я сама хочу его запеленать. Сама…

Потом ничего. Крики прекратились. По временам доносилось хлопанье дверей. Я был один. Доктор тоже был в комнате; но я был один. Что-то странное происходило во мне, но я еще не мог понять.

— Уходите, — сказал мне доктор тихо, прикасаясь к моему плечу. — Уходите из этой комнаты.

Я был покорен; я повиновался. Я медленно шел по коридору, когда кто-то снова дотронулся до меня. То был Федерико; он обнял меня. Я не плакал; я не испытывал волнения; я не понимал того, что он говорил. Однако, я услыхал, что он назвал Джулианну.

— Отведи меня к Джулианне, — сказал я ему.

Я взял его под руку; я дал вести себя, как слепого. Когда мы были перед дверью, я сказал:

— Оставь меня.

Он крепко сжал мне руку и ушел. Я вошел один.

LI