Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Она провожает старца до порога, затем возвращается к другу.

Сколько живого ума и горячей доброты у этого старика! Когда он входит в комнату, кажется, что он приносит всем подкрепление. Подавленный выпрямляется, радостный воспламеняется.

Козимо.Он — воодушевитель и, благодаря этому, принадлежит к числу самых благородных людей. Его произведения — постоянное возвышение жизни: он — вечное стремление сообщать искру как своим статуям, так и всякому существу, встречающемуся на его пути. Лоренцо Гадди, мне кажется, заслуживает гораздо большей славы, чем та, которую воздают ему его современники.

Франческа.Это правда, это правда. Если бы вы знали, сколько энергии и сколько заботливости проявил он во время этого ужасного происшествия! Когда это случилось, моей сестры не было здесь, она была с Беатой у нашей матери, в Пизе. Все это произошло, в студии, там, на Муньоне, под вечер. Только сторож слышал выстрел. Когда обнаружилась истина, он инстинктивно бросился дать знать Лоренцо Гадди прежде, чем кому-нибудь другому. В этот ужасный, томительный зимний вечер, среди замешательства и неизвестности, он один сохранил присутствие духа, не поколебался ни на мгновение. Он все время сохранял необыкновенную ясность, которая и сообщилась и всем нам, распоряжался он один, мы все только повиновались. Это он решил перенести бедного умирающего Лючио сюда, в комнату. Врачи отчаивались в его спасении. Лоренцо один с упорной верой повторял: «Нет, не умрет, не умрет, он не может умереть». Я ему поверила. Ах, какая геройская ночь, Дальбо! Затем приезд Сильвии, сообщение, что Лючио покушался на самоубийство, запрещение входить в комнату, где всякое колебание воздуха могло задуть это мерцающее пламя жизни, мужество Сильвии, невероятная ее выносливость во время бессонных ночей и ежедневных волнений, гордая и молчаливая бдительность, с которой она оберегала порог… как бы для того, чтобы заступить дорогу смерти…

Козимо.А я был далеко, ничего не знал обо всем этом, наслаждался отдыхом в шлюпке на Ниле! Хотя какое-то предчувствие волновало меня, когда я собирался в дорогу. Поэтому я испробовал все средства уговорить Лючио отправиться со мной в путешествие, о котором мы когда-то мечтали вместе. В эти дни он окончил свою статую, и я думал, что с воплощением в мраморе последней творческой черты он найдет себе освобождение. «Нет еще!» — ответил он тогда. А несколько месяцев спустя, он должен был искать освобождение в смерти. Ах, если бы я не уезжал, если бы я остался возле него, если бы я был преданнее, если бы я умел защитить его от врага, может быть ничего и не случилось бы.

Франческа.Не следует сетовать, раз от такого несчастья может произойти что-нибудь доброе. Кто знает, в отчаянии от какой скорби погибла бы моя сестра, если бы насильственное происшествие не соединило ее с Лючио неожиданно! Но не думайте, что враг сложил оружие. Онане покидает поля битвы…

Козимо.Как? Джоконда Дианти…

Франческа (делая знак молчать, тихим голосом).Не произносите здесь этого имени!

Сцена III

На пороге появляется Лючио Сеттала , опираясь на руку Сильвии , бледный и худой, с неестественно большими от страдания глазами, со слабой и нежной улыбкой, которая утончает его чувственный рот.

Лючио Сеттала.Козимо!

Козимо (оборачиваясь, подбегая).Лючио, дорогой, друг мой!

Обнимает выздоравливающего: в это время Сильвия отходит в сторону, к сестре, и удаляется с ней медленно, приостанавливаясь, чтобы взглянуть на возлюбленного, прежде чем уйти.

Ты уже здоров, не правда ли? Ты больше не страдаешь, не так ли? Я нахожу, что ты несколько бледен, немного исхудал, но не слишком… У тебя такой же вид, какой иногда бывал к концу лихорадочной работы, когда ты по двенадцать часов в день стоял перед своей глиной, пожираемый опустошительным пламенем. Помнишь?

Лючио (в смущении, оглядываясь назад, чтобы посмотреть нет ли еще в комнате Сильвии).Да, да…

Козимо.В то время твои глаза так же расширялись…

Лючио (с неопределенным, почти детским беспокойством).А Сильвия? Куда ушла Сильвия? Франчески здесь не было?

Козимо.Они нас оставили наедине.

Лючио.Почему? Может быть, она думает… Нет, я тебе ничего не скажу, я больше не знаю ничего… Ты может быть и знаешь… Я — нет, не помню, не хочу больше вспоминать… расскажи о себе! О себе расскажи! Пустыня прекрасна?

Он говорит странным образом, как бы сквозь сон, со смешанным чувством волнения и оцепенения.

Козимо.Я расскажу. Ты только смотри — не утомляйся. Я расскажу тебе о своем скитании все, буду, если ты захочешь, приходить к тебе ежедневно, останусь с тобой, сколько тебе будет угодно, но только не утомляйся. Присядь сюда…

Лючио (улыбаясь).Ты думаешь, что я так уж слаб?

Козимо.Нет, твое состояние уже хорошее, но все-таки тебе лучше не уставать. Садись сюда…

Усаживает его у окна, смотрит на холм, ясно вырисовывающийся на апрельском небе.

Ах, мой дорогой, мои глаза всматривались в удивительные вещи и пили свет, в сравнении с которым даже этот кажется бледным, но, когда я снова смотрю на какое-нибудь простое очертание, как, например, это — смотри, вон Сан-Миниато — мне кажется, что я снова нахожу всего себя после какого-то самоотвлечения. Взгляни туда, на благословенный холм! Пирамиды Хеопса не заставили забыть Беллу Вилланеллу, в садах Куббэх и Гиззх, в этих хранилищах меда, пережевывая зерна камеди, я не раз думал о каком-нибудь стройном тосканском кипарисе, выросшем на опушке бедной оливковой рощи.

Лючио (закрывая глаза под дыханием весны).Здесь хорошо, не правда ли? Здесь запах фиалок. Должно быть, в комнате много фиалок? Сильвия их кладет всюду, даже мне под подушку.

Козимо.Знаешь? Я привез тебе между страницами корана несколько фиалок пустыни… Я их собирал в саду одного персидского монастыря, недалеко от Фиваиды, на склонах Мокаттама, на песчаном холме. Там, в пещере, выдолбленной в горе, выстланной коврами и подушками, монахи предлагают особого вкуса чай, арабский чай, надушенный фиалками.

Лючио.И ты привез мне их, положив в книгу! Собирая их там, ты был счастлив, и я мог бы быть с тобой!

Козимо.Я там все забыл. Взбирался по длинной прямой каменной лестнице, подымающейся от подошвы горы к воротам Бектаскити. Кругом была одна пустыня: бесконечная ослепляющая равнина, вся выжженная солнцем, где только движение ветра да трепет зноя одни говорили о жизни. Вблизи и вдали, на песчаных буграх, я не мог различить ничего, кроме белых камней на арабских кладбищах. Слушал крики ястребов, затерявшихся в небесах, смотрел, как вереницами проходили по Нилу белые суда под латинскими парусами, медленно, одно за другим, как хлопья снега. И мало-помалу мной начал овладевать экстаз, которого ты еще не мог испытать: экстаз света.