Том 2. Повести и рассказы

— Прыткий шваб! — проворчал Слимак. — А ты ему ничего?

— А что мне было делать? — вскинулся Ендрек. — Взял полено и легонечко двинул его по башке… Разика два, ну… может, и три. А этот подлец в момент повалился наземь и пустил краску. Я хотел было еще ему подсыпать, чтобы не представлялся, но тут выскочили из хаты эти, как их там… Фриц — тот даже ружье схватил; ну, я и задал деру.

— И не догнали тебя?

— Ну да! Так они догнали, когда я улепетывал, словно заяц.

— Наказание с этим мальчишкой, — проговорила мать, выслушав его рассказ. — Дождется он, что швабы его исколотят.

— А что они ему сделают, — ответил отец. — На ноги он попроворнее их; ну, и удерет, коли понадобится.

Он набил трубку и снова принялся раздумывать о ворах, засовах и щеколдах.

Однако назавтра, ровно в полдень, к хутору подошли Фриц Хаммер, его брат Вильгельм и батрак Герман; у батрака вся голова была обмотана тряпкой и только чуть-чуть виднелся один глаз. Все трое остановились у ворот, а Фриц закричал, подзывая Овчажа:

— Эй, ты!.. Скажи хозяину, чтобы вышел.

Слимак слышал крик и выскочил из хаты, подпоясывая на ходу рубашку.

— Чего вам? — спросил он.

— Идем в суд жаловаться на твоего разбойника, — сердито ответил Фриц. — Вот погляди, как он изувечил Германа… А это свидетельство от фельдшера, что раны опасные, — сказал он, показывая мужику лист бумаги. — Посидит он теперь в тюрьме, ваш Ендрек.

— На дочку учителя вздумал заглядываться… Пусть-ка теперь из-за решетки поглядит… — невнятно бубнил Герман сквозь повязку, закрывавшую всю его физиономию.

Слимак слегка встревожился.

— Постыдились бы, — сказал он, — из-за таких пустяков ходить в суд. Герман тоже ведь дал ему раза два по морде, а мы в суд не идем.

— Ну да! Дал я ему, в самый раз… — бубнил Герман. — А где у него синяки? Где кровь?.. Где свидетельство фельдшера?..

— Хороши! — говорил Слимак. — Когда мы вашего борова спасли, никто из вас не сказал уряднику, что это мы. А чуть парнишка побаловался, стукнул Германа палкой, вы уже в суд бежите…

— Видно, у вас одна цена что борову, что человеку, — отрезал Фриц. — А у нас не разрешается увечить людей… Вот посидит в тюрьме, так отучится разбойничать, хамская морда!..

И все трое отправились в волость.

После этого случая Слимак забыл о ворах, засовах и щеколдах и стал раздумывать о том, что сделает суд с его Ендреком. Нередко он звал Овчажа и с ним советовался.

— Знаешь, Мацек, — говорил он, — я так смекаю, что ежели в суде поставят нашего мальца, стало быть Ендрека, против этого верзилы Германа, может, нашему ничего не будет?

— А как же, ничего и не будет, — поддакивал батрак.

— А все-таки, — продолжал Слимак, — любопытно бы знать, какое могут дать наказание за побои?

— Головы не снимут, — отвечал Овчаж, — да и ничего такого ему не сделают. Помнится, когда Шимон Кравчик избил до крови Вуйтика, так Шимона на две недели посадили в каталажку. А когда Потоцкая, Анджеева баба, изувечила горшком Маколонгвянку, ей только велели заплатить штраф.

Слимак призадумался и, помолчав, сказал:

— Это правильно. У нас тоже, бывало, подерутся люди, но никого за это не сажали. Я только того боюсь, что немец-то, пожалуй, подороже мужика.

— С чего же это нехристь будет дороже?

— Нет, как там ни говори… Ты вспомни, как их сам урядник обхаживает. С Гжибом и то он так не разговаривает, как с Хаммером.

— Это правильно, но и урядник тоже — посмотрит по сторонам, да с глазу на глаз и скажет, что немец — мразь.

— У немцев-то свой царь, — заметил Слимак.

— Ну, ихний царь против нашего ничего не стоит. Я наверняка знаю: когда я лежал в больнице, был там один солдат, так он всегда говорил: «Куды ему!..»

Последнее замечание несколько успокоило Слимака. Тем не менее он не переставал размышлять о наказании, которому мог подвергнуться Ендрек, и в ближайшее воскресенье вместе с женой и сыном отправился в костел, чтобы узнать мнение людей, более сведущих в судебных делах.

Дома остался один Овчаж — нянчить сиротку и присматривать за горшками в печке.

Было уже за полдень, когда во дворе яростно залаял Бурек; он хрипел и бесновался так, словно его кто-то дразнил. Овчаж выглянул в окно и увидел возле хаты незнакомого человека, одетого по-городскому. На нем был длинный заячий полушубок, из-под надвинутого на брови рыжего башлыка почти не видно было лица.

Батрак вышел в сени.

— Чего вам?

— Сделайте милость, хозяин, — ответил незнакомец, — выручите из беды. Тут, неподалеку от вашей хаты, у нас сломались сани, а ночью у меня утащили из кузова топор, так что самому мне нечем чинить.

Овчаж с недоверием посмотрел на него.

— А вы откуда, издалека? — спросил он.

— Шесть миль отсюда. Едем с женой к родным еще за четыре мили. Ежели выручите, доброй водкой вас угощу да колбасой.

Упоминание о водке несколько ослабило подозрительность Мацека. Он покачал головой, еще немного помешкал, но в конце концов, ради спасения ближнего, оставил сиротку в хате и, прихватив топор, пошел за проезжим.

Действительно, неподалеку стояли сани, запряженные в одну лошадь, а в санях сидела, съежившись, какая-то баба, закутанная еще плотнее, чем ее муж. Увидев Овчажа, баба плаксиво забормотала, благословляя его, а проезжий поступил гораздо учтивее и сразу выпил с Мацеком из большой бутыли.

Батрак для приличия отнекивался, однако, приложившись к бутыли, потянул так, что слеза прошибла, а затем принялся чинить сани. Работы оказалось немного, всего-то на полчаса, но проезжие не знали, как и благодарить его. Баба дала Овчажу кусок колбасы и четыре баранки, а муж ее, расчувствовавшись, сказал:

— Немало я ездил по свету, но такого славного мужика, как ты, брат, еще не встречал! За это я дам тебе кое-что на память. Нет ли у тебя, братец, бутылки?

— В хате, пожалуй, найдется, — ответил Мацек дрогнувшим от радости голосом, чувствуя, что ему оставят водки.

Проезжий согнал бабу с сиденья и достал черную бутылку из толстого стекла.

— Пойдем, — сказал он батраку. — Подари мне, сделай одолжение, несколько гвоздей на случай, если опять сломаются сани, а я тебе за твою помощь дам такого зелья, что куда до него водке!.. Тут тебе вместе и водка и лекарство.

Они быстро зашагали к хате, и незнакомец продолжал:

— Голова ли, живот ли у тебя заболит, ты сейчас же опрокинь рюмку этого питья. Сон ли пропадет, горе ли у тебя какое, лихорадка ли трясет, глотни только моего снадобья, и вся хворь, как пар, из тебя выйдет. Но ты смотри береги его, — говорил проезжий, — не давай кому попало: это тебе не сивуха. Еще мой дед-покойник выучился его настаивать у монахов в Радечнице. Даже от дурного глаза помогает, все равно как святая вода.