Том 2. Повести

Господину Дружбе было не до шуток. Положение сложилось отчаянное: повозка сломалась, требовался кузнец, идти пешком ночью куда-то к черту на кулички было немыслимо. Все детские сказки воскресли у него в памяти, — о детвайских разбойниках, о страшных делах знаменитого Яношика. Внезапно вдали зажглись огоньки. Холодок пробежал у него по спине: наверное, это разбойники варят там ужин.

Но они недолго терзались неизвестностью: вскоре послышался стук колес.

Это была пустая бричка.

Ну, видно, бог послал ее прямо с неба!

— Эй, кучер, погоди! Куда едешь?

— В Жам.

— Друг ты мой, Кутораи, если это не перст божий, тогда я не Тивадар Дружба… Не подвезешь ли нас? С нами случилось несчастье.

— Пожалуйста.

Кучер не только взял их, но и помог словацкому ямщику вытащить и кое-как связать разбитый возок.

Господин Дружба расплатился с потерпевшим аварию ямщиком и взгромоздился вместе с надзирателем на добротное кожаное сиденье брички. После перенесенного страха он стал разговорчивым и веселым, как никогда.

— Чей ты кучер, братец? — спросил Дружба своего спасителя.

— Барона Пала Вильдунгена, — ответил тот.

— А где живет господин барон?

— В Жаме.

— Ого! — рассмеялся господин Дружба. — Что вы за люди? Разве у вас не придерживаются пословицы, что за апамальским хутором не живет хозяин добрый?

— Да он и не живет, — ответил кучер, повернувшись назад.

— Как так? Разве не ты сказал, что у тебя хозяин — барон?

— Барон-то он барон, да хозяйством не занимается.

— А что же он делает?

— Он директор на шахте.

Кучер рассказал, что он отвозил свою госпожу на станцию. Она уехала в Братиславу к старшей дочери, к той, что на выданье (вот это красавица девушка, если бы вы только видели!), а дома еще остались две дочки, но те совсем девочки; кроме того, у хозяина есть взрослый сын, красавец. Стоит посмотреть на него. У девушек при виде его сердце начинает стучать, как телеграфная машина.

Почти целый час ехали в сумерках. Дул слабый ветерок, колыхались ветви деревьев, которые казались какими-то диковинными животными.

На небе не было ни единой звезды, но голые поля горели под вечерним заревом, поэтому земля была светлее, чем небо, что всегда производит таинственное, сказочное впечатление.

— Эй, братец, не знаешь ли ты владений Копала?

— Как же, знаю.

— Хорошие земли?

— Ерундовые, — ответил кучер, поправляя на шляпе страусовое перо.

— Все же сколько они стоят?

— Не стоят они ни черта.

«Ну и влипли», — подумал господин Дружба. Так как эти сведения его не удовлетворяли, он поспешил перевести разговор на погоду.

— Не намокнем ли мы?

Кучер тщательно осмотрел все уголки неба, затем пожал плечами.

— А кто его знает.

— Ну, а трактир в деревне есть? Он отрицательно покачал головой.

— А где же мы заночуем?

— У моего хозяина или у другого какого лешего, — ответил тот равнодушно.

Директор шахты любил гостей, во-первых, потому, что, как страстный политикан и заядлый спорщик, всегда желал иметь свежих людей для диспутов, а во-вторых, потому, что гостей он содержал за счет акционерного общества, с которого за каждую персону брал значительно дороже, чем это обходилось ему самому. Гость в Венгрии повсюду радость, а у Вильдунгена он был еще и доходной статьей.

Итак, у директора постоянно были гости. Сегодня он привел местного лютеранского священника Шамуэля Салитиуса и кассира горной компании, славного куна * Яноша Венеки. Кассир славился тем, что рассказывал всегда лишь одну историю — о пиявках, но никогда не мог рассказать ее до конца. Каждый раз он обижался на слушателей за недоверие и прерывал свою историю. Эта незаконченность умаляла ее значение для мировой науки и человечества. Как-то в молодые годы у господина кассира было воспаление надкостницы, и врач (он жил тогда в Дорожме) прописал ему пиявки на нёбо. Венеки буквально обезумел от боли. Внезапно у него начался приступ кашля, и он случайно проглотил пиявку. С тех пор она живет у него внутри и, когда на нее находит прыть, творит чудеса. Однако, как только он доходил до этого места и начинал перечислять все проделки беспокойного существа, кто-нибудь обычно заявлял, что это, мол, невероятно: за такой срок один из двух уж непременно погиб бы, или пиявка, или кассир. Господин Венеки выходил из себя, стучал кулаком по столу и кричал:

— Не в моей привычке лгать, этого я себе не позволю; мы оба живы и будем жить! — После этого он ни за что на свете не соглашался продолжать дальше.

Наши путешественники въехали в большой и просторный двор, который вел к самому опрятному зданию во всем поселке. У директора как раз собирались ужинать. Хозяин шумно и весело встретил приезжих. Он отнюдь не казался надменным аристократом; это был худенький человечек с круглым животиком (что, по-видимому, и мешало ему кичиться своим баронством), но с красивым, гонким, интеллигентным лицом.

Господин Дружба назвал себя и представил своего спутника, после чего господин Вильдунген познакомил его со своими гостями и сыном, горным инженером Дёрдем Вильдунгеном («Такой молодой, и уже инженер!» — удивленно воскликнул господин Дружба), а также двумя маленькими дочерьми, тринадцати и одиннадцати лег. Затем громко крикнул в открытую дверь:

— Эй, Каталин, скорее подай еще два прибора! Приборы тотчас появились на столе, но Кутораи отказался участвовать в общей трапезе.

— Прошу извинить, я всего лишь надзиратель.

— А мы всего лишь подземные кроты, — проговорил весело барон, — за исключением преподобного отца, он у нас крот небесный.

Ужин был замечательный (такого в «Павлине» не получишь!), настроение приподнятое. Священник рассказывал анекдоты о том времени, когда он учился в Берлине, младший Вильдунген уморительно передразнивал угорских немцев (вообще молодой Вильдунген был прекрасным малым), а Венеки пил большими глотками (какая приятная ванна для пиявки!) и подстрекал пить других. Что и говорить, чокались вдоволь, старший Вильдунген произнес даже тост в честь нового владельца Жама и в честь гимназии, кою он представлял. Не забыл он упомянуть в своей речи и о том, что венгры все страдальцы, а Кальман Тиса — ненастоящий патриот и ненастоящий либерал.

— Он никогда не выпускал из рук знамени либерализма! — вскипел Салитиус.

— Но часто пользовался им для того, чтобы утирать слезы врагам либералов! — загремел старший Вильдунген.

Растроганный господин Дружба пустил слезу, а Кутораи, всегда стремившийся подражать своему начальнику, тоже стал громко плакать. Маленьких баронесс, которые сидели в конце стола, очень заинтересовало, кто обидел дядю, и они беспрерывно спрашивали об этом соседей. Возмущенный Дружба толкнул Кутораи в бок: «Перестаньте, это неприлично». Кутораи что-то невнятно пробормотал в свое оправдание. Можно было понять только, что он оплакивает родину, но господин Дружба снова крикнул: «Замолчи, педагогический совет не разрешал тебе реветь!»