Том 2. Повести

— Пойдем к Борчани.

— Что-то нет охоты. Я не пойду. К чему? Денег, как я вижу, у них все равно нет.

— Не мели чепухи. В конце концов смотрины еще не сватовство. Я написал моему приятелю, что ты приедешь, значит, ты должен приехать. А кроме того, мы с тобой еще ровным счетом ничего не знаем. Из того, что он продал свой большущий дом, еще не следует, что и деньги, полученные за него, он уже промотал. Кто знает, почему он его продал? Ференц — умная голова, не бойся! Кстати, дом в Шельмеце — сознайся, рискованная штука: весь город снизу подкопан и, если когда-нибудь — qud deus avertat! [14] — случится землетрясение, вроде того, что было в Загребе, или даже более слабое (здесь только наполовину славянский край, так что и землетрясение здесь будет послабее), весь город отправится под землю и даже не скажет, что видел нас когда-то с тобой.

14

Господи, избави! (лат.).

— Ну ладно, пошли, — уступил в конце концов Марьянский.

Небольшой, всего в пять окошек, флигелек был совсем неподалеку. Они легко отыскали его. Изо всех пяти окон выглядывали цветы. В особенности хороша была распустившаяся тритома. Но, посмотри-ка, и китайская роза на втором окне недурна! Двор вокруг дома тоже был полон цветов. Пчелы, словно хмельные, лениво перелетали с лепестка на лепесток.

На веранде маленький мопс играл с котенком. Вверху под коньком целовались голубочки, а на прясле были развешаны белоснежные женские юбочки. Одним словом, все говорило о том, что в доме имелась девица.

Фифи — так звали собачонку — тявкнула раза два на гостей и принялась обнюхивать сапоги старого господина.

— Пошла прочь! Слишком дорогим салом смазаны они у меня изнутри. Ну-ка, Михай, держи колокольчик!

Марьянский позвонил. За дверью послышался шорох, скрипнул поворачиваемый в замке ключ, и на пороге распахнутой двери перед ними предстала изумительной красоты девушка — барышня Борчани. На ней была жакетка с разрезными рукавами, подбитая шелком, и собранная у пояса гармошкой юбка без оборок. Все в ее одеянии носило печать благородства и серьезности. Только в черных волосах весело смеялась роза.

Марьянский взглянул на барышню и остолбенел: перед ним стояла его мойванская знакомая! Она! То же лицо, те же глаза и нос! И барышня тоже вздрогнула, словно узнав Марьянского. Или это только показалось ему? Да нет, не может быть! Как могла очутиться здесь мойванская девушка? И куда девались ее коротенькая, белая в синий горошек юбочка и крестьянская полотняная кофта? И наоборот, как могло вот это стоящее перед ним хрупкое создание, вооружившись ружьем, угодить в мойванскую берлогу? Кстати, не опаснее ли она вот так, без ружья?

— Дома ли ваш папенька? — сдернув с головы шляпу, спросил Кёрмёци и, подыскивая слова, добавил: — Ведь, если я не ошибаюсь, доченька, вы не кто иная, как…

Барышня поклонилась грациозно, скромно и все же немного неестественно — выдавая тем, что годы отрочества провела в монастырских стенах.

— Да, я Эржебет Борчани. Папа дома.

— Помещик Михай Марьянский, — отрекомендовал племянника старик.

Барышня кивнула головой, но даже не взглянула на Марьянского.

— А я — старый друг вашего отца, дядюшка Кёрмёци.

— Ах, это вы?! — улыбнулась Эржебет и протянула Кёрмёци руку. Рука ее была такая мягкая и теплая, что Кёрмёци показалось, будто он дотронулся до теплого птичьего гнездышка. Может быть, он еще долго стоял бы так, держа девушку за руку, если бы в это мгновение вокруг его плеч не обвились две тяжелые руки. Это был уже сам Борчани, его старый приятель, который обнял гостя по-родственному, расцеловал в обе щеки — как обычно целуются лютеране.

— Ну, наконец-то ты приехал, дружище! Вот мы и снова вместе. А это твой племянник, о котором ты мне писал? Ну, в добрый час, в добрый час! Заходите же, господа! Сюда, сюда проходите. Ах, как славно, что ты приехал! Надеюсь, поживешь у меня немножко?

— Пока наши дела не уладим, — уклончиво ответил Кёрмёци.

— Что же за дела у вас? Уж я тогда постараюсь, чтобы они у вас подольше улаживались. Однако, дружок Петер, какой же это дьявол так побелил твою голову за эти годы?

— Тот же самый, что прополол твою шевелюру, — со смехом ответствовал Кёрмёци.

На голове Борчани и в самом деле осталось не много волос. Только благодаря ловкому пользованию расческой ему удавалось кое-как прикрыть образовавшееся чистополье.

— А я тебя жду, жду. Еще со вчерашнего, даже позавчерашнего дня. Ради тебя и дочку к себе вызвал. Она как раз вчера приехала. Гостила у моей сестры в Кеккё. У самой старшей, у Жужанны, той, что когда-то нравилась тебе, а потом вышла замуж за лесничего. Помнишь?

— Помню, помню, — задумчиво проговорил старый управляющий. — Давненько это было. Да, давненько.

На лице старика появилось непривычно серьезное выражение, а затем он, словно желая разогнать туманные воспоминания, сильно подул перед собою:

— У-ф-ф! Прошло, все прошло…

— Жужанна тоже здесь сейчас, — заметил Борчани. Господин Кёрмёци вскинул свою поникшую голову, а глаза его загорелись каким-то особенным светом, словно последняя искорка вспыхнула на миг в пепле угасшего костра.

— Жужа здесь? Да что ты говоришь! — И он печально покачал седой головою. — Странно, что и Жужанна здесь!

Через раскрытое окно, решетки которого под лучами осеннего солнца бросали лиловые пляшущие тени на потолок, в комнату струился прохладный воздух. Он приносил с собой со двора, засаженного цветами, ароматы вербены и фиалок. И на крыльях этих ароматов душа старого Кёрмёци летела, летела назад, в давно ушедшую юность, когда эти нежные запахи исходили не от цветов, а от кос Жужи…

— Так в самом деле Жужа здесь?

Старик вдруг встряхнулся, словно хотел сбросить с себя дыхание ушедшей весны, подобно тому как люди стряхивают иней. И ему удалось вернуться в колею действительности, правда с помощью безыскусного комплимента:

— Как, однако, выросла маленькая Эржике! Ну и ну! Никогда бы и не подумал!

— Да, конечно, — равнодушно согласился Борчани. — Дочка, а поцеловать дядюшку ты не забыла? А ну, раз-два, иди поцелуй его! А затем отправляйся, займись обедом. Надеюсь, вы у нас сегодня отобедаете? А до той поры пришли нам чего-нибудь «душеспасительного».

За «душеспасительным» язык у хозяина развязался, и он пожаловался, что дела его идут неважно. Вслед за этим Борчани перешел к политике, в которой он был приверженцем принципа, общего для всех провинциальных политиков: вредить короне, где только можно. Это означало сокрытие облагаемого налогами имущества, неуплата пошлин и гербовых сборов, действия в обход законов, обман чиновников финансового ведомства — словом, стремление урвать у государства все, что только можно, а перед смертью еще и посадить ему же на шею всех своих отпрысков.