Том 2. Проза 1912-1915

— Нет, лучше всего, если бы скорей приехали все наши… особенно Лелечка. Я даже сама удивляюсь, как о ней соскучилась. Вы не обижайтесь, Ираида Львовна, но, знаете… все это: тишина, природа, простые люди, это все прекрасно, но все мертво, и ах, как неинтересно!

«А он, мятежный, ищет бури. Как будто в буре есть покой», —

шутливо продекламировала Ираида Львовна.

— Совершенно неверно. Я не потому ищу бури, что там есть какой-то покой, а именно потому, что там никакого покоя не может быть. Я люблю бурю за то, что она буря.

— Полно, Полина, какие у вас бури? вы сами их создаете… дуете на блюдечко с водой и думаете, что вот полный шторм… В сущности, конечно, это не важно, раз вам так нравится; чем бы, говорится, дитя ни тешилось… Только не нужно обманывать себя.

— Ах, милая, да чем же жить, как не обманом, что бы без него была наша жизнь? и любовь, и искусство, разве это не обман?

— Нет, это — не обман… Обманывать потому невыгодно, что очень легко принести другим вред, а самой остаться в дураках.

— Не все ли равно, хоть день, хоть час прожить, полно, интересно, красиво! вот в чем главное… красиво и трепетно.

— Так все это делается гораздо проще и без всякого обмана, Полина, а то ведь человек легко может стать смешным, а уж тогда какая красота!

— Сколько вам лет, Ираида Львовна? — совершенно неожиданно спросила Полина.

— Тридцать, а что?

— Откуда у вас это спокойствие, эта рассудительность? Елена Александровна меня гораздо лучше понимает.

— Я думаю, что тут дело не в годах, а просто Лелечка, в сущности, такая же беспризорная, как и вы, а что касается спокойствия моего, так это вы мне льстите… какая же я спокойная? Вот Полаузовы, те, действительно, спокойные люди, и то еще не совсем. Если бы они были совершенно спокойными, они были бы гораздо веселей и радостней, а у них, вы правы, покуда еще лики постные, а если у спокойного или святого человека лик постный — это значит, и в спокойствии, и в святости его есть какой-то изъян. Святой человек должен каждую минуту радоваться и веселиться, смотреть на все радостными и спокойными глазами.

— Знаете что, Ираида Львовна? мне кажется, что вы под старость пойдете в монастырь.

— Это оттого, что я про святость-то заговорила? Нет, милая моя, я не такой человек.

— Ах, вы не говорите, это со всяким может случиться… Я ведь тоже очень религиозна. Если бы у меня в жизни случилось какое-нибудь крушение, ничего бы, ничего не оставалось — я бы тоже пошла в монастырь, это так красиво! свечи, черное покрывало… экстазы.

— Красиво-то это красиво, да монахиня-то из вас вышла б преплохая… в монастырь нужно идти в полной силе, а не тащить туда какие-то обломки, которым больше ничего делать не осталось.

— Нет, нет! вы мне дали идею. Осенью непременно поеду в Новодевичий.

Дома их ждало письмо от Леонида Львовича, где он писал, что Елена Александровна все еще прихварывает, и неизвестно, когда выедет, что сам он все не может получить отпуска и не особенно торопится с этим, поджидая, когда совсем поправится его жена, что все благополучно и в конце концов они обязательно приедут в «Затоны».

Письмо это чем-то не понравилось Ираиде Львовне.

— Бог знает, что брат пишет! размазывает что-то, что Лелечка нездорова… ведь не настолько же она нездорова, чтоб не могла ехать, а если несколько недомогает, так это лишняя причина, чтобы скорей отправляться в деревню. Про себя плетет тоже какую-то неопределенность. Поневоле вспомнишь Полаузовых.

Полина Аркадьевна таинственно заметила:

— По-моему, Правда Львовна, там — большая драма.

— Ну, какая там может быть драма?

— Нет, уж вы мне поверьте! еще когда мы уезжали, так все были так перепутаны, что я очень, очень боюсь какого-то несчастия.

— Знаете что, Полина, вы так не говорите. Кто знает? может быть, у вас — дурной язык… вы тут что-нибудь будете болтать про несчастия, а несчастие случится.

— Разве это возможно? — вдруг необыкновенно заинтересовавшись, спросила Полина.

— Ну, конечно! не надо никогда накликать беды.

Глава 4

На самом деле ошибались в своих предположениях и Полина Аркадьевна и Ираида Львовна. Конечно, и Леонид Львович давал сведения неверные: Елена Александровна не была нисколько больна, вместе с тем драмы никакой не было, но — нельзя было бы сказать, что все обстояло благополучно.

Вернувшись из Риги, Елена Александровна увидела, что муж ей во всем поверил, или сделал вид, что верит, отнесся ко всему доверчиво и просто. Да, Лелечка ездила в Ригу к сестре Тане, соскучилась по дому и вернулась раньше срока. Так считалось и считал сам Леонид Львович, а может быть, только подчинялся тому, что считалось, но делал это добровольно и свободно, почти весело, и потому никак нельзя было приписать Лелечкиному путешествию или ее неожиданному возвращению ту перемену, которая наблюдалась в ее муже. А перемена была столь заметная, что бросилась в глаза сразу. Как только Елена Александровна приехала, она спросила: «Что с тобой, Леонид! что-нибудь случилось?»

— Нет, ничего.

— Ну, как ничего… разве я не вижу, что ты сам не свой! ты не влюбился ли тут без меня?

— Какие глупости! Зачем же я буду влюбляться?

— Ну, знаешь, почти всегда бывает трудно ответить, зачем это делают.

Леонид Львович промолчал и продолжал быть очень неразговорчивым до конца завтрака, когда Лелечка заявила: «А нет, знаешь, Леонид, можно подумать, что ты не рад, что я приехала, в таком ты сегодня странном расположении: ничего не спросишь, не расскажешь. Если бы я была ревнивой, действительно могла бы подумать, Бог знает что. Но, пожалуй, это было бы и лучше. Тогда была бы определенная неприятность, а теперь я не знаю, о чем беспокоиться. Может быть, ты нездоров?»

— Нет… я здоров. По-моему, никаких перемен во мне нет. А что же бы ты подумала, если бы была ревнива?

— Что ты влюбился в Зою Лилиенфельд.

— Почему именно в нее?

— Потому что я бы тогда говорила не соображая, действуя по чутью.

— Оно нас часто обманывает.

— Да, но часто оно же открывает глаза даже тому, про которого говорят. Но это ведь все только предполагаемый разговор… так как я не ревнива, то ничего подобного не думаю, и уверена в твоей верности, как и ты, думаю, в моей.

Лелечка была права, говоря, что часто вдохновенные догадки открывают глаза, объясняют многое именно тем, относительно которых они делаются.

Никогда Леониду Львовичу не было очевидно с такою ясностью, что он влюблен, именно влюблен в Зою Михайловну. Как этого не приходило ему раньше в голову? Он думал, что это простой интерес, эстетический и наблюдательный, художественная дружба, приятное знакомство. Но при таком объяснении многие его психологические повороты и движения были непонятны. Теперь же, когда прибавилось это новое объяснение, то все стало до того ясным и простым, неизменяемым, что Леонид Львович сам удивлялся, как это не бросалось ему в глаза.