Том 2. Республика Шкид. Рассказы для маленьких

Через секунду от карандашной груды на столе осталась жалкая кучка в пять – шесть самых плохих, рвущих бумагу карандашей.

Возвратившись с бумагой, Крокодил не заметил расхищения. Он роздал бумагу и, поставив на верх классной доски усеченный конус, предложил воспитанникам нарисовать его.

Имевшие склонность к изобразительным искусствам принялись рисовать, а остальные, вынув из парт книжки, углубились в чтение.

Книги читали самые разнохарактерные.

Янкель мысленно перенесся в Нью-Йорк и там на Бруклинском мосту вместе с «гениальным сыщиком Нат Пинкертоном» сбрасывал в воду Гудзонова пролива двенадцатого по счету преступника…

Японец переходил от аграрной революции к перманентной и, не соглашаясь с Каутским, по привычке даже в уме пошмыгивал носом…

Пантелеев сочувственно вздыхал, ощущая острую жалость к коварно обманутой любовником бедной Лизе, а Джапаридзе дрался в горячей схватке на стороне отважных мушкетеров, целиком погрузившись в пухлый том романа Дюма…

Класс разъехался в разные части света: кто к индейцам в прерии, кто на Северный полюс. Звонка не услышал никто, и к настоящей жизни из мира грез призвал лишь возглас Крокодила:

– А где же карандаши?

Никто не ответил.

– Где же карандаши? – повторил педагог.

Опять никто не ответил. Воспитанники разбрелись по классу и не обращали внимания на воспитателя.

– Отдайте же карандаши! – уже с ноткой отчаяния в голосе прокричал Крокодил.

– Пошел ты, – пробасил Купец, – не зевай, когда не надо.

Ребята рассмеялись.

– Не зевай, Крокодил Крокодилович, – сказал Сашка Пыльников и хлопнул воспитателя по плечу.

– Ах, так! – закричал Крокодил. – Так я вам замечание запишу в «Летопись». Мне Виктор Николаевич сказал: будут шалить – записывайте.

– Ни хрена, – возразил Ленька Пантелеев. – Всех не перепишете.

– Нет, перепишу, – ответил уже дрожавший от негодования Крокодил. – Я вам коллективное замечание напишу… Колл-лективное замечание! – повторил он и, осененный этой мыслью, сорвался с места и, схватив усеченный конус и пустой ящичек, выбежал из класса.

«Коллективное замечание» он действительно записал:

«Воспитанники четвертого отделения похитили у преподавателя карандаши и отказались их возвратить, несмотря на требования учителя».

Викниксор заставил класс возвратить карандашные огрызки и оставил все отделение на два дня без прогулок.

Класс озлобился.

– Ябеда несчастный! – кричал Японец в набитой до отказа верхней уборной.

– Ябеда! Фискал! Крокодил гадов!

– Покрыть его!.. – предложил кто-то.

– Втемную!

– Отучить фискалить!

Решили крыть.

Вечером, когда Айвазовский вошел в класс, ему на голову набросили чье-то пальто, кто-то погасил электричество, затем раздался клич:

– Бей!

И с каждой парты на голову несчастного халдея полетели тяжеловесные книжные тома.

Кто-то загнул по спине Айвазовского поленом. Он закричал жалобно и скрипуче:

– Ай! Больно!

– Хватит! – крикнул Японец.

Зажгли свет. Крокодил сидел за партой, склонив голову на руки. Со спины у него сползало старое, рваное приютское пальто.

Злоба сразу прошла, стало жалко плачущего, избитого халдея.

– Хватит, – повторил Япошка, хотя уже никто не думал продолжать избиение.

Айвазовский поднял голову. Лицо сорокалетнего мужчины было мокро от слез. Жалость прошла, стало противно.

– Тьфу… – плюнул Купец. – Как баба какая-то, ревет. А еще халдей… У нас Бебэ и тот не заплакал бы. Таких только бить и надо.

Айвазовский жалко улыбнулся и сказал:

– Ладно, пустяки.

Стало еще жалостнее… Стало стыдно за происшедшее…

– Вы нас простите, Сергей Петрович, – хмуро сказал Японец. – Запишите нам коллективное замечание для формы, а как человек – простите.

– Ладно, – повторил Крокодил. – Я вас прощаю и записывать никого не буду.

– Вот это человек, – сказал Пантелеев. – Бьют его, а он прощает. Прямо толстовец какой-то, а не халдей.

Айвазовский встал.

– Ну, я пойду…

Дойдя до дверей и открыв их, он вдруг круто обернулся и, побагровев всем лицом, закричал:

– Я вам покажу, дьяволы!.. Я вам… Сгною! – проревел он и выбежал из класса.

* * *

Поведение Айвазовского возбуждало всеобщую злобу. Случай с «христианским прощением» нашел отклик: Крокодила покрыли и в третьем отделении.

Кипчаки избили его основательно и, когда он попытался разыграть и у них умилительную сцену «всеобщего прощения», добавили еще и «на орехи». Били не книгами, а гимнастическими палками и даже кочергой. На оба отделения градом сыпались замечания, все воспитанники этих отделений не выходили из четвертого и пятого разрядов.

В ответ на усиление наказаний разгоралась и большая буза… Крокодил не успевал отхаживать синяки.

В «Летописи» тех дней попадались записи такого рода:

«Еонин и Королев не давали воспитанникам старшей группы покоя: в продолжение нескольких часов кричали, смеялись, разговаривали, всячески ругали воспитателя, называя его всевозможными эпитетами, особенно Королев, который неоднократно подходил к койке воспитателя, стараясь его ударить, придавить и т. п.».

Или:

«Пантелеев в спальне говорил Еонину, спрашивая у него: „Дай мне сапог, я хочу ударить им в воспитателя“»

Или:

«Кто-то из воспитанников бросил сапогом в воспитателя при общем и единодушном одобрении учеников старшей и третьей группы».

Обилие замечаний в «Летописи» заставило задуматься педагогический совет школы, в частности и самого Викниксора. Нужно было найти что-нибудь, что бы отвлекло воспитанников от бузы и помогло им выйти из бесконечного пятого разряда.

И Викниксор придумал.

Однажды за ужином он заявил:

– Ребята… До сих пор у нас были только плохие замечания… Сейчас мы вводим и хорошие замечания… каждый ваш хороший поступок будет записываться в «Летопись». Плюс на минус равняется нулю… Хорошее замечание уничтожает плохое.

Шкида радовалась, но недолго.

Вскоре оказалось, что хороший поступок – определение неясное.

В тот же день Офенбах, полгода не бравший в руки учебника географии, вызубрил наизусть восемнадцать страниц «Европейской России».