Том 2. Студенты. Инженеры

— Cogito, cogito, а ни черта не выходит.

XX

Мечты Ларио об уроке неожиданно сбылись: по вывешенному в институте объявлению он получил урок.

Ларио веселый пришел к Шацкому.

— Знаешь, — смущенно разводил он руками, — довольно глупое положение: я — гувернер!.. Что из всего этого выйдет, я решительно не знаю. Двадцать пять рублей на всем готовом… Прогулки с сыном… славный мальчик, лет десяти…

— Прогулки эти превратятся, конечно, в свидания с Лизками, Машками…

— Положим, это ерунда, но, понимаешь, мамаша…

— А мамаша какая из себя?

— Не в том дело. Понимаешь, насчет религии пристает… Молитвы с ним по вечерам читать… А здесь я совсем пас, Миша.

— Сколько лет мамаше?

— Да глупости… Ну, лет тридцать.

— Муж есть?

— Есть… Интендант, что ли; о честности мне лекцию прочел. То есть черт знает что такое…

Ларио пустил свое «го-го-го» и еще смущеннее посмотрел на Шацкого.

— Понимаешь, она считает, что в современном обществе недостаточно уважают… черта. Ей-богу! Еще, говорит, одну сторону религии признают, а другую — вот этого самого черта — совсем знать не хотят… отсюда и все зло, потому что, понимаешь, черту только это и надо; ты думаешь, что говоришь с ученым, а это черт… то есть не сам ученый — черт, а черт в него забрался именно потому, что он и не верит в этого черта: кто не верит, к тому он и лезет.

— Что ж она — сумасшедшая?

— Нет… — в гимназии была. «Я, говорит, не могла бы жить, если бы не имела положительных идеалов… жизнь, книги, наука не дают их…» Все они путаются…

— Они или она?

— И не глупая так, а как до черта дойдет, сама хуже черта: глаза загорятся… «Я, говорит, и сыну говорю: никому не верь! мне не верь… иди к батюшке, и если он скажет, ну, тогда ему одному и верь». Понимаешь?

— Понимаю, что тебя вон выгонят.

— Ну, это ты врешь.

— И что ж, молитвы с ним будешь читать?

— Го-го-го… нет, сказал, что я католик…

— То есть черт знает что такое: гувернер, католик.

Через неделю Ларио опять пришел к Шацкому. Шацкий сидел за лекциями.

— Жив еще? — встретил его Шацкий.

— Целую неделю, Миша, как видишь, высидел, ну, а сегодня уж невмоготу: говорю, так и так, тетку надо проведать. «Где живет?» На углу, говорю, Гороховой и Фонтанки. Понимаешь? Не соврал…

— К Марцышке?

— Требуют… Все пять в складчину бенефис мне дают… Да! Знаешь, Катя Тюремщица — готова… Три дня тому назад…

— Откуда ты узнал?

— Шурка сказала.

— Значит, сношения есть все-таки с Машками и Шурками?

— Есть, конечно, Миша. Почты для всех устроены… Конвертик этакий, почерк приличный: все как следует. Rendezvous [30] напротив… Полпивная, вполне приличная. Особая комната, все как следует… Раз с Шуркой сидим: слышу, кухаркин голос…

30

Свидание (франц.)

Ларио произнес «кухаркин голос» с той интонацией, с какой говорил «шшиик» и вообще все то, что хотел подчеркнуть.

— Ругает, то есть на чем свет стоит, своих господ, и главным образом не так барыню, как барина.

— За что?

— Подбивается к нянюшке…

Ларио бросил шутовской тон и заговорил серьезно, с своей обычной манерой, скороговоркой:

— Понимаешь, действительно подлец… с виду этакий солидный, брюшко, тут на подбородке пробрито, лет этак пятьдесят уж будет, и вдруг за нянькой, а та совсем еще девочка… ну, лет пятнадцати… И прелесть что за девочка… Боится его, а он пользуется…

Разговор оборвался. Ларио прошелся по комнате.

— Ну, а ты, Миша, как?

Шацкий утомленно закрыл глаза.

— Ты все худеешь.

— Я плох…

Он сделал гримасу и провел рукой по лицу.

— Здешней воды не переношу… Денег нет… и высылать не хотят… Мне, кажется, остается одно: пустить себе пулю в лоб.

— Что ж, пускай, Миша… мы тебя хоронить будем, а ты только этак головкой станешь поматывать… знаешь, как анафема…

— Дурак… Какая анафема?..

— Старушка одна такая была. Ну, жила себе где-то, не видала никогда анафему… Ну, и пошла искать. «Видела анафему?» — спрашивают ее. «Видела, батюшка, видела…» Выскочил к ней какой-то волосатый да кричит: «Анафема!!», а она сидит да только головкой поматывает, а он опять: «Анафема!..»

Шацкий не слушал.

— Нет, Миша, ты что-то того… действительно плох…

Шацкий встал, оттопырил пренебрежительно нижнюю губу и продекламировал тихо, закатив глаза:

— Волк, у которого выпали зубы, бешено взвыл…

— Миша, не грусти: зубки есть еще у тебя.

Шацкий лениво потянулся.

— Ну, что ж ты? Деньги есть? — спросил он.

Ларио смутился.

— Трешница, Миша, есть… Понимаешь, я того… я как только получу, тебе сейчас же… того…

Шацкий сделал вид, что хочет зевнуть, но не зевнул и, опять падая на диван, лениво произнес:

— Успокойся.

— Понимаешь… хоть и бенефис, а все-таки надо… понимаешь…

— Понимаю, — устало кивнул головой Шацкий.

— А впрочем, Миша, если ты уж так плох…

Шацкий не сразу ответил.

— Не надо…

— Нет, ты послушай…

— Оставь… у меня опять живот болит.

Он побледнел, скривился от боли, а Ларио упорно смотрел на него:

— Ничего, Миша, пройдет: это весна.

Через несколько минут он уже прощался:

— Ну, Миша, мне того… пора. Ты что ж, писал домой?

Шацкий покосился в угол и небрежно ответил:

— Писал, что в госпитале уже…

— Ну?

— Ну, и вот…

— Пришлют, Миша.

— Конечно…

Проводив Ларио, Шацкий устало потянулся, взял лекции дифференциального исчисления и лег с ними на диван. Шел третий экзамен. В году он почти ничего не делал и теперь занимался. У него была какая-то своеобразная, совершенно особая манера знакомиться с предметом: он принимался за него с конца, потом перебрасывался куда-нибудь к средине, возвращался опять к концу, опять подвигался вперед, и так до тех пор, пока не прочитывал всего предмета. Тогда он начинал опять сначала, и если успевал кончить все чтение до экзамена, то шел и выдерживал его блистательно. Если же не успевал, то тоже шел и выдерживал, всегда обращая на себя на экзамене внимание всех: и студентов и профессоров. Он размахивал руками, шаркал ногами и точно нарочно дразнил самых злых или обидчивых профессоров. Очередные студенты волновались и тоскливо шептались между собой: