Том 20. Письма 1887-1888

Если увидите Ежова, то передайте ему мое сердечное поздравление. Вы и Ежов женитесь одновременно ^* — в этом я усматриваю стачку, противозаконную демонстрацию, направленную против моей холостой персоны. По моему мнению, Вы, как младшие литераторы, не имеете никакого права жениться раньше тех, кто старше (я начал писать в 1880 г. ^* ), ибо еще в писании сказано: «Вперед батьки в петлю не суйся».

Недавно я путешествовал по Полтавской губ. Был в Сорочинцах. Всё то, что я видел и слышал, так пленительно и ново, что Вы позволите мне не описывать здесь в письме этого путешествия. Тихие, благоухающие от свежего сена ночи, звуки далекой хохлацкой скрипки, вечерний блеск рек и прудов, хохлы, девки — всё это так же широколиственно, как хохлацкая зелень, и поместиться в коротком письме не сумеет. Когда увидимся, расскажу всё, а пока простите.

У меня гостил 3 недели старик Плещеев. Теперь гостит Баранцевич.

Дует сильнейший ветер. Псел вообразил себя морем, разбушевался и вздымает один за другим девятые валы. Дождь. Погода свирепствует. В общем погода стоит хорошая, и я ею доволен.

Когда Вы решитесь написать «субботник»? Пора, уверяю Вас. Я боюсь, чтобы Вы не опоздали. Впрочем, простите… Я забыл, что Вы теперь жених, и пристаю к Вам с прозой. Будьте счастливы, глядите почаще на луну, нюхайте цветы, глубоко вздыхайте и говорите возвышенным языком — таков удел всех женихов. А мне позвольте пребыть по-прежнему одиноким, старым заржавленным холостяком.

А. Чехов.

Я жалею, что я не женат или, по крайней мере, что у меня нет детей.

Плещееву А. Н., 28 июня 1888

454. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ ^*

28 июня 1888 г. Сумы.

28 июнь.

Здравствуйте, дорогой мой жилец, Алексей Николаевич! Письмо Ваше вчера получено, но упрек за слово «незаменимый» не принят ^* и возвращается Вам назад, ибо Вы действительно никем на Луке не заменимы. Без Вас нет уж того движения, нет мороженого, нет литературных вечеров, а главное, нет Вас и Вашего присутствия, вдохновлявшего Вату и прочих почитательниц Ваших… При Вас и пели и играли иначе.

Были мы в Полтавск<ой> губ. Были и у Смагиных и в Сорочинцах. Ездили мы на четверике, в дедовской, очень удобной коляске. Смеху, приключений, недоразумений, остановок, встреч по дороге было многое множество. Всё время навстречу попадались такие чудные, за душу хватающие пейзажи и жанры, которые поддаются описанию только в романе или в повести, но никак не в коротком письме. Ах, если бы Вы были с нами и видели нашего сердитого ямщика Романа, на которого нельзя было глядеть без смеха, если бы Вы видели места, где мы ночевали, восьми-и десятиверстные села, которыми мы проезжали, если бы пили с нами поганую водку, от которой отрыгается, как после сельтерской воды! Какие свадьбы попадались нам на пути, какая чудная музыка слышалась в вечерней тишине и как густо пахло свежим сеном! То есть душу можно отдать нечистому за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки и лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат… Жаль, что Вас не было! В коляске Вы чувствовали бы себя, как в постели. Ели мы и пили каждые полчаса, не отказывали себе ни в чем, смеялись до колик…

К Смагиным приехали мы ночью. Встреча сопровождалась членовредительством. Узнав наши голоса, Сергей Смагин выскочил из дому, полетел к воротам и, наткнувшись в потемках на скамью, растянулся во весь свой рост. Александр тоже выскочил из дому и в потемках изо всей силы трахнулся лбом о старый каштан, после чего 3–4 дня ходил с красной шишкой; Вата набила себе щеку. После самой сердечной, радостной встречи поднялся общий беспричинный хохот, и этот хохот повторялся потом аккуратно каждый вечер. По части беспричинного хохота особенно отличались Наталья Михайловна и Александр Смагин.

Именье Смагиных велико и обильно, но старо, запущено и мертво, как прошлогодняя паутина. Дом осел, двери не затворяются, изразцы на печке выпирают друг друга и образуют углы, из щелей полов выглядывают молодые побеги вишен и слив. В той комнате, где я спал, между окном и ставней соловей свил себе гнездо, и при мне вывелись из яиц маленькие, голенькие соловейчики, похожие на раздетых жиденят. На риге живут солидные аисты. На пасеке обитает дед, помнящий царя Гороха и Клеопатру Египетскую.

Всё ветхо и гнило, но зато поэтично, грустно и красиво в высшей степени.

Сестра Смагиных — чудное, когда-то красивое, в высшей степени доброе и кроткое создание с роскошной черной косой и с тем выражением лица, которое, вероятно, лет 6–8 тому назад было пленительно, теперь же наводит на грустные мысли… Она так же хороша, как и ее братья, которые положительно очаровали меня, особливо Сергей.

Прогостили мы у Смагиных 5 дней и уехали, давши им слово, что побываем у них еще раз в этом году и сто раз в будущем. Тополи у них удивительные.

Жорж уехал в Славянск, Вата — в Купянск, Петровский — в Чернигов. К Линтваревым приехал полубог Воронцов — очень вумная, политико-экономическая фигура с гиппократовским выражением лица, вечно молчащая и думающая о спасении России; у меня гостит Баранцевич.

В Полтавскую губ<ернию> я поеду в августе. К 15 постараюсь быть в Феодосии. Ну, будьте здоровы, счастливы и покойны. Поклон всем Вашим.

Antonio.

Все наши шлют Вам свой привет.

Суворину А. С., 28 июня 1888

455. А. С. СУВОРИНУ ^*

28 июня 1888 г. Сумы.

28 июнь.

Уважаемый Алексей Сергеевич! На днях я ездил в Полтавскую губернию. Был в Миргородском уезде, в Сорочинцах, видел отличных людей и природу, которой раньше никогда не видел, слышал много нового… Вернувшись, я засел писать Вам и исписал 3 листика почтовой бумаги, но впечатлений так много, что в письмо не влезло и двадцатой доли того, что я хотел передать Вам. Пришлось бросить письмо и отложить описание путешествия до 15 июля, когда я думаю быть в Крыму.

Если до 15 июля Вы уедете из Феодосии в Константинополь или в Киев, то, пожалуйста, уведомьте телеграммой; я боюсь не застать Вас.

Плещеев уехал. Теперь гостит у меня Баранцевич. Страстный раколов.

Когда я разбогатею, то куплю себе на Псле или на Хороле хутор, где устрою «климатическую станцию» для петербургских писателей. Когда по целым неделям не видишь ничего, кроме деревьев и реки, когда то и дело прячешься от грозы или обороняешься от злых собак, то поневоле, как бы ни был умен, приобретаешь новые привычки, а всё новое производит в организме реакцию более резкую, чем рецепты Бертенсона. Под влиянием простора и встреч с людьми, которые в большинстве оказываются превосходными людьми, все петербургские тенденции становятся необыкновенно куцыми и бледными. Тот, кто в Петербурге близко принимал к сердцу выход Михайловского из «Северного вестника» ^* , или ненавидел Михневича, или злился на Буренина, или плакался на невнимание и отсутствие критики и проч., тот здесь, вдали от родных тундр, вспоминает о Петербурге только в те минуты, когда, ознакомившись с простором и людьми, заявляет громогласно: «Нет, не то мы пишем, что нужно!» А всё это, вместе взятое, действует на нервы чудодейственно.

У нас буря. Псел вообразил себя морем и разбунтовался не на шутку. Такие высокие волны, что нет возможности переехать на тот берег. Все лодки и челноки полны воды.

Поеду я в Крым не по Днепру, как предполагал, а через Лозовую. Обанкротился.

Ваше письмо я получил как раз перед отъездом в Полтавск<ую> губ., когда были поданы лошади.

Поклон всем Вашим. Будьте здоровы и счастливы.

Искренно преданный эскулап

А. Чехов.