Том 22. Избранные дневники 1895-1910

4 июля. Ясная Поляна. 1903. Выписал мысли. Поправлял «Хаджи-Мурата». Здоровье недурно. Только слабее прежнего. Много задумываю писаний; очевидно, неисполнимых. Нынче читал, как обучались солдаты. Как бы хорошо, наивно рассказать это. […]

Нынче, кажется, 10 июля 1903. Ясная Поляна. Все слабел и вчера совсем ослабел. Сердце болело. Приехали Маша с Колей, Андрюша, Лева. Нынче получше. На душе хорошо. Хорошо уясняется вопрос о жизни. Уяснил также Николая Павловича. […]

21 июля 1903. Ясная Поляна. Здоровье все так же хорошо, живу все так же растительной жизнью. Пытался написать сказку^*, но не пошло.

[…] 2) Думал о том, что для выражения всего моего отношения к власти недостаточны ни формы рассуждения, ни обращения, ни художественного произведения, а нужна новая форма. Может быть, я ищу ее.

3) Не могу достаточно повторять себе (и другим), что есть три двигателя жизни человеческой: а) чувство, вытекающее из различных общений человека с другими существами; б) подражание, внушение, гипноз, и в) вывод разума. На миллион поступков, совершающихся вследствие первых двух двигателей, едва ли один совершается на основании выводов разума. Распределение это происходит и в каждом человеке (то есть что человек из миллиона поступков совершает один по разуму) и в различных людях.

Папа — избрание и Серафим^*. Какая иллюстрация силы внушения.

25 июля 1903. Ясная Поляна. Написал три сказки^*. Еще плохо, но может быть порядочно. Думал три вещи. Постараюсь вспомнить.

1) Обращаются к царю, советуя ему сделать то-то и то-то для общего блага. И я делал это. От него ждут помощи, действий, а он сам чуть держится. Все равно, как человеку, который еле-еле руками, зубами держится за сук над пропастью, советовать помочь поднять бревно на стену. […]

9 августа. Ясная Поляна. 1903. Все время здоров. Написал в один день «Дочь и отец»^*. Не дурно. Сказки кончил. […]

20 августа. Только нынче кончил сказки, и не три, а две. Недоволен. Зато «А вы говорите» недурно^*. Здоровье все хорошо. Нынче еду в Пирогово. […]

27 августа 1903. Ясная Поляна. Ночь. Был в Пирогове. Сережа лучше, чем я ожидал. Рад был Маше. Прибавил третью, выпущенную сказку. Здоров, много езжу верхом; вчера был в Таптыкове. Все обдумывал Николая I. Надо кончать, а то загромаждывает путь других работ. […]

3 сентября 1903. Ясная Поляна. Жив, но нездоров, 29-го ездили верхом, лошадь наступила на ногу, и разлитие желчи, и весь нездоров, и нога не справляется. 28-е прошло тяжело. Поздравления прямо тяжелы и неприятны — неискренно земли русской и всякая глупость. Щекотание тщеславия, слава богу, никакое. Авось нечего щекотать. Пора.

Думал очень важное, но не додумал до конца. Возвращусь после, а теперь запишу, как понимаю:

1) Часто смешиваю людей: дочерей, некоторых сыновей, друзей, неприятных людей, так что в моем сознании не лица, а собирательные духовные существа. Так что я ошибаюсь не тогда, когда называю одного вместо другого, а тогда, когда считаю каждого отдельным существом. Неясно. Но je m’entends [38] .

38

я понимаю, что говорю (фр.).

2) О литературе. Толки о Чехове: разговаривая о Чехове с Лазаревским, уяснил себе то, что он, как Пушкин, двинул вперед форму. И это большая заслуга. Содержания же, как у Пушкина, нет^*. Горький — недоразумение. Немцы знают Горького, не зная Поленца^*.

Нынче 22 сентября 1903. Ясная Поляна. Пишу несколько дней (больше недели) предисловие о Шекспире^*. Здоровье хорошо. Нога заживает. Мало мыслей. Записать три вещи. Слава богу, спокоен и не зол.

Сегодня 6 октября 1903. Ясная Поляна. Здоровье немного разладилось, и все та же вялость и бедность мыслей. Все пишу предисловие к Кросби. […]

Ясная Поляна. 14 ноября 1903. Пять недель не писал. Все время был занят Шекспиром, который все разрастался; кажется, пришел к концу. Не могу похвалиться за это время умственной энергией, но душевное состояние хорошо. Дня три тому назад заболел тяжелым желчным припадком.

Совершенно спокойно думал о смерти, только некоторое нетерпение, как бы не долго страдать. Разумеется, это неправда, самые страдания могут быть употреблены на то же вечное дело жизни. Отчасти понимал, что это возможно, но не всем существом.

Был в Пирогове. Кажется, 9-го. Очень радостно было с братом. Он разлагается, как и я, телом, и, как и я, растет духом, но только в нем это особенно радостно видеть, с его особенною простотой и правдивостью. Говоря о своем горе и болезни, он сказал: бог и на меня оглянулся, как говорят мужики.

В книжечке записано:

1) Когда жизнь людей безнравственна и отношения их основаны не на любви, а на эгоизме, то все технические усовершенствования, увеличение власти человека над природою: пар, электричество, телеграфы, машины всякие, порох, динамиты, робулиты — производят впечатление опасных игрушек, которые даны в руки детям.

[…] 3) Обыкновенно думают, что прогресс в увеличении знаний, в усовершенствовании жизни, — но это не так. Прогресс только в большем и большем уяснении ответов на основные вопросы жизни. Истина всегда доступна человеку. Это не может быть иначе, потому что душа человека есть божеская искра, сама истина. Дело только в том, чтобы снять с этой искры божьей (истины) все то, что затемняет ее. Прогресс не в увеличении истины, а в освобождении ее от покровов. Истина приобретается, как золото, не тем, что оно приращается, а тем, что отмывается от него все то, что не золото.

[…] 9) Читал университетские очерки Гегидзе^*. Бедный, искренний юноша видит нелепость университетской науки и всей культуры и ужас того разврата, которому он подпадает. В одном месте, говоря о том, что делать, какую поставить себе цель в жизни, он, вперед решая, что такою целью, конечно, не может быть самосовершенствование, перебирает все другие цели, и все они не удовлетворяют его. Да простит бог тех, которые внушили и внушают нашим молодым поколениям, что нужна и похвальна внешняя деятельность, а что самосовершенствование, то единственное назначение человека, которое удовлетворяет всем, требованиям и его души, и всех внешних условий, именно это самосовершенствование не только не нужно, но смешно и даже вредно.

Бедный юноша мечется, отыскивая достойную цель жизни, и естественно бедное, заблудшее существо останавливается на женской любви, наивно воображая, что в этой любви главное, высшее назначение человека. Не имея перед собою никакой духовной цели, ему, естественно, представляется, что то, вложенное в животную природу человека стремление к продолжению рода, выражающееся более или менее поэтическою любовью, и есть высшее назначение человека. Хотелось бы напечатать несколько слов по этому поводу.