Том 25. Письма 1897-1898

Чеховой М. П., 4 (16) февраля 1898 *

2246. М. П. ЧЕХОВОЙ

4 (16) февраля 1898 г. Ницца.

Милая Маша, к тебе на Каретную Садовую придут с письмом от меня ^* и с savon [49] , о котором ты писала. Так как на масленице ты будешь дома, то попроси Любовь Федоровну ^* прислать тебе по почте это savon, которое принесут на Каретную Садовую ^* в твое отсутствие.

49

мыло ( франц.).

Я уже писал тебе, что здесь карнавал. Это весело. Получила ли 200 р. ^* за февраль? Сколько прислали тебе за январь? Боюсь, как бы тебя не обсчитали ослы, которые сидят в магазине. Они постоянно ошибаются.

Кланяйся нашим. Как у вас погода? Здесь очарование. Весна в разгаре.

Твой А. Чехов.

4 февр.

Давно уже папаша не присылал мне своего дневника.

На обороте:

Марии Павловне Чеховой.

Лопасня, Московск<ой> губ. via Moscou Russie.

Чехову М. П., 5 (17) февраля 1898 *

2247. М. П. ЧЕХОВУ

5 (17) февраля 1898 г. Ницца.

Не писал я так долго по той причине, что решительно не о чем писать. Жизнь течет однообразно, дни похожи друг на друга, как облака. Погода теплая, очаровательная; ходим по-летнему. Поют певцы, тихо шумит море, но обо всём этом я уже писал.

В Алжир я, по всей вероятности, не поеду, так как заболел мой спутник. Собираться домой стану в марте, но попаду домой, вероятно, не раньше апреля. Здоровье мое хорошо.

Когда родится оное чадо ^* , то напишите немедленно или даже телеграфируйте два слова (Nice 9 Gounod Tchekhoff Fils). Едва ли Вы обойдетесь без няньки; да и нянька, если это добрая старуха и если давать ей высыпаться, не повредит делу. В детских воспоминаниях порядочных людей няньки играют далеко не мрачную роль, а у крестьян старшая сестра называется нянькой.

Здесь карнавал. Это недурно.

Получил ли серые шерстяные подоконники (пара), которые я просил передать тебе? Я их вовсе не надевал, они тебе как раз по росту.

Ах, какие здесь альманахи, какие ежегодники! ^* Здешний альманах никогда не кончишь читать.

Будьте здоровы. Желаю Вам обоим благоплодочадия.

Ваш папаша А. Чехов.

5 февр.

Суворину А. С., 6 (18) февраля 1898 *

2248. А. С. СУВОРИНУ

6 (18) февраля 1898 г. Ницца.

6 февр.

На днях я прочел на первой странице «Н<ового> в<ремени>» глазастое объявление о выходе в свет «Cosmopolis’а» ^* с моим рассказом «В гостях». Во-первых, у меня не «В гостях», а «У знакомых». Во-вторых, от такой рекламы меня коробит; к тому же рассказ далеко не глазастый, один из таких, какие пишутся по штуке в день.

Вы пишете, что Вам досадно на Зола ^* , а здесь у всех такое чувство, как будто народился новый, лучший Зола. В этом своем процессе ^* он, как в скипидаре, очистился от наносных сальных пятен и теперь засиял перед французами в своем настоящем блеске. Это чистота и нравственная высота, каких не подозревали. Вы проследите весь скандал с самого начала. Разжалование Дрейфуса, справедливо оно или нет ^* , произвело на всех (в том числе, помню, и на Вас) тяжелое, унылое впечатление. Замечено было, что во время экзекуции Дрейфус вел себя как порядочный, хорошо дисциплинированный офицер, присутствовавшие же на экзекуции, например, журналисты, кричали ему: «Замолчи, Иуда!», т. е. вели себя дурно, непорядочно. Все вернулись с экзекуции неудовлетворенные, со смущенной совестью. Особенно был неудовлетворен защитник Дрейфуса, D'emange, честный человек, который еще во время разбирательства дела чувствовал, что за кулисами творится что-то неладное, и затем эксперты ^* , которые, чтобы убедить себя, что они не ошиблись, говорили только о Дрейфусе, о том, что он виноват, и все бродили по Парижу, бродили… Из экспертов один оказался сумасшедшим, автором чудовищно нелепой схемы ^* , два чудаками. Волей-неволей пришлось заговорить о бюро справок при военном министерстве ^* , этой военной консистории, занимавшейся ловлей шпионов и чтением чужих писем, пришлось заговорить, так как шеф бюро Sandherr, оказалось, был одержим прогрессивным параличом, Paty de Clam ^* явил себя чем-то вроде берлинского Тауша ^* , Picquart ушел вдруг, таинственно, со скандалом ^* . Как нарочно, обнаружился целый ряд грубых судебных ошибок. Убедились мало-помалу, что в самом деле Дрейфус был осужден на основании секретного документа ^* , который не был показан ни подсудимому, ни его защитнику — и люди порядка увидели в этом коренное нарушение права; будь письмо написано не только Вильгельмом, но хотя бы самим солнцем, его следовало показать D'emange’у. Стали всячески угадывать содержание этого письма. Пошли небылицы. Дрейфус — офицер, насторожились военные; Дрейфус — еврей, насторожились евреи… Заговорили о милитаризме, о жидах. Такие глубоко неуважаемые люди, как Дрюмон ^* , высоко подняли голову; заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней. Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: «Это француз гадит ^* , это жиды, это Вильгельм…» Капитал ^* , жупел, масоны ^* , синдикат, иезуиты — это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках ^* , чтобы успокоить свою взбаламученную совесть. Затем этот Эстергази ^* , бреттер в тургеневском вкусе ^* , нахал, давно уже подозрительный, не уважаемый товарищами человек, поразительное сходство его почерка с бордеро, письма улана ^* , его угрозы ^* , которых он почему-то не приводит в исполнение, наконец суд, совершенно таинственный ^* , решивший странно, что бордеро написан почерком Эстергази, но не его рукой… И газ всё накоплялся, стало чувствоваться сильное напряжение, удручающая духота. Драка в палате ^* — явление чисто нервное, истерическое именно вследствие этого напряжения. И письмо Зола, и его процесс ^* — явления того же порядка. Что Вы хотите? Первыми должны были поднять тревогу лучшие люди, идущие впереди нации, — так и случилось. Первым заговорил Шерер-Кестнер, про которого французы, близко его знающие (по словам Ковалевского), говорят, что это «лезвие кинжала» — так он безупречен и ясен ^* . Вторым был Зола. И вот теперь его судят.

Да, Зола не Вольтер ^* , и все мы не Вольтеры, но бывают в жизни такие стечения обстоятельств, когда упрек в том, что мы не Вольтеры, уместен менее всего. Вспомните Короленко, который защищал мултановских ^* язычников и спас их от каторги. Доктор Гааз тоже не Вольтер, и все-таки его чудесная жизнь ^* протекла и кончилась совершенно благополучно.

Я знаком с делом по стенограф<ическому> отчету, это совсем не то, что в газетах, и Зола для меня ясен. Главное, он искренен, т. е. он строит свои суждения только на том, что видит, а не на призраках, как другие. И искренние люди могут ошибаться ^* , это бесспорно, но такие ошибки приносят меньше зла, чем рассудительная неискренность, предубеждения или политические соображения. Пусть Дрейфус виноват, — и Зола все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла ^* . И какой бы ни был приговор, Зола все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней мере облегченной совестью. У французов наболело, они хватаются за всякое слово утешения и за всякий здоровый упрек, идущие извне, вот почему здесь имело такой успех письмо Бьернстерна ^* и статья нашего Закревского ^* (которую прочли здесь в «Новостях»), и почему противна брань на Зола, т. е. то, что каждый день им подносит их малая пресса, которую они презирают. Как ни нервничает Зола, все-таки он представляет на суде французский здравый смысл, и французы за это любят его и гордятся им, хотя и аплодируют генералам, которые, в простоте души, пугают их то честью армии, то войной.

Видите, какое длинное письмо. У нас весна, такое настроение, как в Малороссии на Пасху: тепло, солнечно, звон, вспоминается прошлое. Приезжайте! Здесь будет играть Дузе — кстати сказать.

Вы пишете, что мои письма не доходят. Что ж? Буду посылать заказные.

Желаю Вам здравия и всего хорошего. Анне Ивановне, Насте и Боре нижайший поклон и привет.

Эта бумага из редакции «Le petit Nicois».

Ваш А. Чехов.

Бразу И. Э., 8 (20) февраля 1898 *

2249. И. Э. БРАЗУ

8 (20) февраля 1898 г. Ницца.

8 февр.

Многоуважаемый Иосиф Эммануилович, я каждое лето бываю в Петербурге, и мне не трудно поехать туда, но дело в том, что я, по обстоятельствам, от меня не зависящим, ничего не могу обещать Вам. Ведь может случиться, что когда я приеду в Петербург, начнется холодная сырая погода, у меня пойдет кровь — и Вы должны будете прервать работу, так как медицина погонит меня вон из Петербурга.

Врачи говорят, что и в Париже, в начале нашего апреля, бывает холодная, сырая погода и что я таким образом могу подвести Вас и в Париже. Уж не знаю, как и быть. Боюсь показаться Вам очень большим эгоистом, но, право, мне ничего больше не остается, как вообразить, что Вы Ева, а я змий, и начать Вас искушать и соблазнять прелестями французского юга. Право, здесь так хорошо! Во-первых, тепло, очень тепло; масса солнца, море, чудесные окрестности, Монте-Карло. Во-вторых, здесь можно найти хорошее помещение для работы; местные художники окажут Вам в этом отношении всяческое содействие. В-третьих, здесь Вы можете написать еще кого-нибудь, кроме меня; тут много красивых женских лиц, очень красивых, тут живет известный Максим Ковалевский, лицо которого так и просится на полотно. В-четвертых, здесь по соседству, в Menton, живет M-lle Мартынова, которую Вы писали ^* …Ну, чем еще соблазнить Вас? Жизнь здесь дешевая, удобная… Одним словом, приезжайте сюда, в Ниццу, этак в начале марта (ст. стиля), буде позволят обстоятельства; мы попишемся и затем поедем в Корсику, оттуда назад в Ниццу, потом в Париж и наконец в Россию. Человек Вы молодой, жизнь из Вас бьет ключом, и надо пользоваться ею, спешить пользоваться; пройдут 10–15 лет, и Вы станете таким же хрычом и такой же ходячей клиникой, как Ваш покорнейший слуга (чего я, впрочем, Вам искренно не желаю).