Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Видел во сне: людоеды откушали где-то сухими ушами.

* * *

Взять в корне, — она, рациональная ясность, разъелась; из-под Аристотеля Ясного встал Гераклит Претемнейший: да, да, — очень дебристый мир!

Говоря откровенно, — профессор Коробкин жил в двух измереньях доселе — не в трех: и не «Я» его, жившее в «эн» измереньях, а Томочка-песик, в нем живший; но Томочка-песик — покойник: он — рухнул; и в яме лежит: «Я» ж кометою ринулось в темя из «эн» измерений, им кокнуть, как кокал Никита Васильевич яйца — за завтраком; так вот из «эн» теневых измерений и двух подстановочных (как на подносике, — расположились на плоскости мы) начинало вывариваться из большой знаменитости и из добрейшего пса — человек.

Раздорожьем все стало!

* * *

Гнилая зима!

Но гнилая зима — просияла: теплейшим денечком; декабрь стал — апрелем; а он — собачевину вспомнил: уселся грустить, подбородок рукой подпираючи; в карем своем пиджачке, в желто-сером жилетике, под желто-карею шторой сидел, перерезанный желтым столбом копошившихся в солнце пылиночек:

— Томочка — умер!

А солнце слезилось сияющим и крупно капельным дождиком; солнечный дождь — это праведник умер!

Но желтой жестокостью вечер означился; в зелено-серые сумерки сели предметы; их ночь черноротая — съела.

13

Над мутной Москвой неслись тучи.

Капель подсосулила улицу; все подсосала: пошли пережуй снегов в слюногонные лужи; уже обнаружились камни; уже начиналась разгранка камней о колеса; шныряли раздранцы, разбабы, подтрепы меж серых, зеленых и розовых домиков, перекоряченных, лупленых, каменных и деревянненьких, странно рябых.

Глазопялы — за всем, отовсюду следили; из окон, дверей, подворотен.

Заборик синявый, заборик лиловый, заборик замоклый: меж ними, раздрязнувши, лед ноздреватил; домик от домика защищался забориком; прояснь над ними: прозорное место с фабричной трубой, выпускающей сизый дымок; пятибокая башня торчала: синяво; там издали высился многооконный завод: тряпковарня.

Завод подфабричивал дымом.

Какой-то сопливец тащился к кувалде в закрапленном ситце, с подолом подхлюпанным:

— Бабушка, правда ли, что в Табачихинском карла живет?

Кувердилась старуха:

— А ну!

Со двора, где бабьево тряпье ворошил ветерок на размоклых веревках, — ответили:

— Как же, — хандрит: ерундит.

— Щелк — орехами щелкал какой-то с угла — безалтынный голыш: бескафтанник…

— Безносый, безбабый…

— Пархуч и пропойца он!

Кто-то бессмысленно молотом камень кувалдил: разлогий, кривой переулок размой тротуара показывал.

Сивобородый, одетый в самару торговец, заметил:

— Хвастель развели.

Тут мужик подошел: свой вихор скребенил:

— Я видел карличишку.

— Ну?

— Как?

— Скажу: сдохлик! Загиркали.

Пепиков как-то разгулисто свистнул:

— Эх ты, — раздудыньги развел: подновинский ты шут! Перепротову просунулись пальцы:

— Мое вам: ну что? Как ползается?

И — кучка росла; подходили: Муяшев, Сиказин, Упакин, Ельчи, Духовентов, «ура, дед Мордан» (так кого-то прозвали); в проулках соседних — безлюдие, тишь; а войдешь сюда — кажется: разбарабошилась улица: в крик, в раздергай; и карком кружились вороны над единоглавою церковкой с кубовым куполом; серое облако заулыбалося краешком цвета герани; и тучи сордели на рядни заката.

Тут вышел Порфирий Петрович Парфеткин из первого номера, — да как подъедет (весьма любопытный мужчина):

— Вы мне объясните вот что, люди добрые: Грибиков таки пустил — говорю — карличишку?

— Не внюхаешь — не распознаешь. Обиделся Новодережкин:

— Весьма вам обязан: не нюхаю и не курю. Наступило молчание:

— Грибиков этот сидит на своем достоянье.

— Сам — кость (в костоварку), а все ему мало…

— Так, так, — оживился Порфирий Петрович Парфеткин (весьма любопытный мужчина), — стал быть — алчность? Стал быть, полагаю, — мздолюбец?

— Трясыней сидит на своих сундуках.

— А за карлика кто ему платит?

— Мандро.

— А какая охота Мандре пархуча содержать?

— Как какая: съешь кукиш! И — кукиш под нос:

— Хорошо еще, — есть подо что!

И — пошло, и — пошло: говорили с подшептами; тут же зевака такой суеглазый стоял; дроботала пролетка подгрохотом, — лбастым булыжником; крупной крупою засеяло в воздухе; скоро пошел снежный лепень; в разбег лошадей, в разнопляс пешеходов развеилась кучечка.

В черно-лиловые воздухи всяк побежал по нуждишкам.

14

И скоро уже, точно жужелицы, зажужукали, забаламутили в домиках; и заплеталась безглавая сплетня:

— Живет карличишка безносый: хандрит, ерундит.

В тот же вечер Порфирий Петрович Парфеткин пришел Хелефонову: так, мол, и так; Телефонов чикчиры носил — Телефонов, из номера двадцать восьмого, которого дочка гордилась: фамилия их-де старинная, стародворянская: при Алексее Михайловиче Телефоновы были подьячими.

Он и заметил:

— Его бы держать на видках, — перешелкнувши палец о палец.

Парфеткин, — так даже в подпрыг!

— А, а, а? Телефонов:

— Ведь вот как оно!

— Невдомек!

— Вы смекните!

— А?

— Что?

— Да — вот то! Стало ясно:

— Xe-xе… Чует мушка, где струп!

И — завторили: это вторье разнесли по домам.

Донесли до самой до Китайской княжны.

И здесь, — кстати заметить, — что дом заколоченный лет уже двадцать, в котором Юдиф Николаич Китайский, лет двадцать назад подавившийся костью, являлся ночами давиться, — тот самый, который от этих давлений пустел (обитала старуха с княжной Анастасьей Юдифовной в Сен — Тру — де — л'Эгле), в нем ставни отснялись: сама Анастасья Юдифовна из Сен — Тру — де — л'Эгля вернулась; давно бы пора: заждались; а как вышла на улицу, — ахнули: боже, угодников всех выноси, — в мужской шляпе, в штанах; в руке — палка с балдашкою; голос — как в бочке; и — пух над губою; и всем объявила, что, дескать, она не она, а — «он», что Анастасьей Юдифовной звали напрасно; что тут — как сказать? Игра в прятки природы; и стоит хирургам-де что-то над ней совершить — обернется она: Анастасьем Юдифовичем.

Вероятно, покойник весьма испугался явлением этим, — исчез: перестал появляться; зато появились — негодники.

Странно; княжна на вопрос «чем изволите, ваше сиятельство, вы заниматься» — ответила:

— Армией…

— Как-с?

— Просто так.

Пошли справки: потом разъяснилося просто, что армия эта совсем создана не для гибели, а для спасенья различных негодников (пьяниц и жуликов), что генерал ей командует «Ботc» или «кот-с» (кто их знает): какой-то чудной генерал, безобидный во всех отношеньях; в полиции долго косились; потом кое-как обошлось: раздавала листовки; негодников в дом свой тащила: угодников — вынесли. Ей-то со всем уважением и донесли: