Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Да у вас, кажется, урожай…

— Ничего нет. Ветром всю рожь выбило. Только что трава на К-ке, а земля ничего не стоит… вся отбилась…

— Отбилась? — раздраженно проговорил Алексей. — Две недели до сева, а у вас парить еще не начинали… Как ей не отбиться, сердечной!

— Да ты хоть парь ее, хоть не парь…-

— Вовсе опустился народ…

— Тебе что? ты кормить будешь?

— А то кто ж? — вмешался поляк. — Денег дай, а с кого их взять?

— Денег наделают, — брать и не надо.

— Вот на что надеется, — проговорил Логин. — Люди вон назмят, а у вас так навоз-то валяется…

— Хоть ты ее назми, хоть не назми… Теперь скотину всю кончал, нет назма, у русского и то нет…

— Вам же дали лошадей?

— Две на деревню дали… спасибо…-

— А что, твое благородие, — вызвался другой татарин, — скажи правду, кормить нынче станут?

— Я слыхал, — ответил я, — что пошлют смотреть: у кого земля пареная вовремя да навоз возят, — того, если не уродило, кормить станут, а у кого нет — тот иди, куда знаешь, — значит, не работник на земле.

— Мы бы все ушли, да лугов жалко. Всю землю бери, луга только бы оставил.

— Луга, известно, — проговорил иронически Алексей, — их не сей, не паши, да и косить-то не надо, только бы уродило, денежки принесут.

— Известно принесут, — усмехнулся татарин.

Моих тяжело оскорбила готовность отречься от земли.

Когда мы, отдохнув, двинулись опять вперед, они снова возвратились к поднятой теме.

— Ишь, собака, чего брешет, — говорил Алексей, — земли им не надо.

— Земли не надо, — повторил Авдей и в раздумье покачал головой.

— Татарин он, татарин и есть, их бы вот к ротному нашему, он бы их живо… — сказал Тимофей.

Когда мы проходили мимо татарского парового поля, Алексей обратил внимание:

— Ты гляди, сев подошел, а у них земля не парена. С чего ж тут родить ей?

— А земля-то, земля серенькая, — говорил Авдей. — Наша черная.

— Ну как же нашу равнять, наша черная, — убежденно повторил Тимофей.

— Только и всего, что будто избами вышли, — заметил Тимофей.

— Экий ты, братец мой, — с сердцем проговорил Филипп. — У нас будь этакой лес, разве не такие же избы поставили бы?

— Лучше еще, — удовлетворенно согласился Тимофей.

— Такеи бы избы поста-а-вили, страсть, — махнул рукой от избытка чувств Филипп, — не то что избы, амбары…

И вся моя компания энергично захозяйничала в своих воображаемых лесах. Лица счастливые, удовлетворенные.

По мере приближения вечера, работа закипает все дружней.

Солнце садится, длинные лучи его скользят по тощим полям и теряются в туманной дали синеющего леса.

Потянуло, наконец, прохладой.

На горизонте рельефно вырисовался всадник татарин в своей остроконечной шапке; он остановил лошадь и всматривается в нас, неведомых ему пришельцев. Очень типично. Ведь эти места в сущности бывшее К-ское царство. Триста-четыреста лет тому назад такой же татарин так же, вероятно, ехал здесь, с такой же красивой осанкой наездника, в такой же остроконечной шапке. Так же по К-ке косили сено да землю пахали. Разве земля, пожалуй, не так истощена была. Подъехал татарин.

— Худой хлеб, — говорю я.

— Худо… ничего нет, — ответил решительно он и, помолчав, прибавил: — Семена поздно давал…

— Да и из них половину сами ашали, — перебил его Алексей.

— Чего будешь делать? Беда… Кормить не будут, все помирам.

— Дорвались до казенного, теперь не скоро отвадишь, — сказал Алексей и, обратившись к татарину и тыкая на паровое поле пальцем, закончил: — Ты парить не станешь, тебя и в будущий год кормить?

— Чего будешь делать? Отбилась земля.

III

Сегодня целый день идем лесом. В лесу и разговор лесной.

— В прошлом годе вышел приказ допущать крестьянам скотину в лес на пастьбу… — говорит местный рабочий Иван, с рыжей окладистой бородой. — Ладно… А лесничий траву выкосил, убрал, сметал в стога, — идите теперь со скотиной. Чего ж идти-то, когда всю траву-то выбрал…

— Когда скотине все одно, что на полу, — взять негде… — вставил Алексей.

— Ну?

— Ну, так с тем и остались… Да ведь дело-то какое вышло: становой-то с лесничим не в ладах жил и открой все… Собрал с тринадцати волостей приговоры и препроводил их куда следует.

— Ну?

— Чего «ну»? Станового по шапке, а лесничий и сейчас тут. Нынче-то еще ловчее удумал… Пришел сенокос — молчит; пришло жнитво — молчит. Ветром как обило половину хлеба, как бросился народ весь до последнего в поле убирать остатки, а он повестку: траву, дескать, айдате косить. Кто ж пойдет?

— Или вот дрова разрешено в прошлом годе. Опять царская милость, а чего вышло-то? Топора не бери: что, значит, рукой соберешь, только сухих веток… Другое дерево — сухостой — так же пропадает, а то на земле уж лежит: без топора чего сделаешь? Ну, ладно… Ветки так ветки собирать. Нет, стой: насбирал, вывози на опушку, опять складывай. Ежели пень найдут — штраф… Ты сложил, а другой увез… Такую склоку сделали: сколько времени провели, кто в тюрьму угодил, кто без дров… А другой с умом и с деньгами обладил дело.

К концу дня выбрались на поле. В версте деревня. В поле жнитво: и старый и малый. Выбрался я из лесу с Тимофеем, остальные рубят. Обступили Тимофея, поговорили с ним, — ко мне пододвинулись. В деревне какой разговор? Всё о том же.

— Нет урожая…

— Ну что ж? Божья воля, — говорю я.

Старик крестьянин заговорил ворчливо:

— Нет, не божья… У бога и у царя милостей много! Ранний-то хлеб, что рожь, что яровинка, ты гляди, какой! А поздних нет.