Том 3. Оказион
Шрифт:
Вскоре он узнал от Феклуши, что Клавдия Гурьяновна — содержанка.
Слово, услышанное им впервые, получило тотчас свой особенный смысл: оно означало у него не более и не менее как то, что так, содержанками, называют самых умных и самых богатых.
«Содержанка — содержание, — докапывался Атя, нет в изложении содержания — двойка, есть содержание пятерка. Директор получает большое содержание: содержание — деньги».
И недаром, по его наблюдениям, все в доме обращались к Клавдии Гурьяновне с вопросами, спрашивая ее мнение
Доктор как-то вернулся домой поздно и, сердитый, молчал во время обеда, а когда подали ему воздушный пирог, который, как на грех сел, сказал с сердцем матери:
— Пустила в дом проститутку…
Мудреное слово проститутка, и уж ничего не скажешь! Атя, сколько ни бился, — даром.
«Конечно, — думал он, — слово латинское и во втором классе проходится, но ждать до будущего года невозможно, лучше спросить теперь же дядю Аркадия: дядя Аркадий по-латински говорит!»
И в первое же воскресенье, когда пришел дядя Аркадий, Атя попросил его разъяснить себе непонятное слово.
— Проститутками называются, — принялся, не улыбнувшись, объяснять дядя Аркадий, — все окончившие институт, а институт — учебное заведение, в которое принимаются только знатного происхождения, так что тебя, например, как сына доктора, ни в коем случае не допустили бы, хоть ты тут разорвись на части.
Атя чуть было и не разорвался на части, только не от отчаяния, что не может быть проституткой, а от радости:
он был прав — она необыкновенная, она не только содержанка, то есть умна и богата, она проститутка, то есть знатная.
«Она, — решил он тут же, — она княгиня. А раз она в нынешнем году княгиня, то на будущий год сделается великой княгиней, а там, не пройдет и года, будет царевной».
— Царевна моя! — шептал Атя, проходя мимо запретной комнаты.
У Клавдии Гурьяновны гостей не бывало, кроме одного,
Ее гость являлся то рано поутру, то поздно вечером.
По вечерам он засиживался за полночь: она играла на пианино, он пел.
Все его называли Депутат.
— Депутат пришел, — говорила мать, — не шуми так, да одерни курточку.
А доктор, заслышав пение, морщился:
— Депутат поет?
— Депутат, — отзывалась мать.
Кто этот гость, что за Депутат, разъяснилось скоро.
Мать сообщила дяде Аркадию новость: доктор решил больше не выписывать газет, так как к жилице ходит член Государственной Думы, и жилица все знает лучше всякой газеты.
«Необыкновенный гость, — раздумывал Атя, — из Государственной Думы! Конечно, он куда выше Ивана Мартыновича и Ивана Евсеевича, пожалуй, как грек Колосов — классный наставник в третьем классе».
Как-то столкнувшись с гостем, Атя, шаркнув, поклонился ему, как инспектору, и тут же заметил, что гость лысый, как батюшка Китаец, а одет — куда дядя Аркадий — дядя
Аркадий в подметки ему не годится, даром, что актер.По вечерам Клавдия Гурьяновна обыкновенно сидела с матерью в столовой, и они разговаривали о разных разностях.
Атя, делая вид, что учит уроки, прислушивался из соседней комнаты.
Разговор вертелся около гостя — Депутата, члена Государственной Думы.
Мало-помалу из разговоров выяснилось для Ати, что у Депутата семья — две взрослые дочери на выданье, и что он так любит свою жену, дыхнуть без нее не может, и только необходимость заставила его жить отдельно в Петербурге:
они уж друг другу не письма пишут, а каждый день обмениваются телеграммами.
Когда мы с ним встретились, — рассказывала Клавдия Гурьяновна, — он сказал мне: «Клавдия Гурьяновна, дорогая моя, я без вас жить не могу, живите в Петербурге, пока я член».
— Царевна моя, — шептал Атя, забрасывая тетрадку с разбором, — а я с тобою вечно!
Клавдия Гурьяновна петь мастерица.
Оставаясь одна в своей комнате, она пела бродячую песню, — такие песни поют под гармонью на третьем дворе.
В песне говорилось все о любви.
О, когда б эта ночь Не была хороша, Не болела бы грудь, Не страдала б душа.И в напеве песни Ате слышалось что-то близкое, словно про него была сложена песня и о нем она пелась.
Его царевна одна стояла перед ним везде и всегда.
Ате казалось, весь мир был для нее — для его царевны.
И все ее знали, только нельзя было говорить о ней громко, нельзя было произносить ее имени.
Все ее ожидали и таили свое ожидание в себе, как заветное.
Вот почему в Ключах, заслышав колокольчик, спешили за ворота и с замершим сердцем смотрели на дорогу: не она ли?
А дедушка, стоя в алтаре за обедней, когда подымал руки и молился про себя над чашей с дарами, он ей молился.
А крестная, если свеселка глядела и все ей удавалось, она ее во сне видела.
А Саша и Паня, если весь день смеялись и сами не знали, отчего смеются, это, значит, им намекнул кто-нибудь, что она в Ключи едет.
А когда Кузьмич не оканчивал сказки, говоря, что конца он не скажет, и по губам Кузьмича бродила улыбка, — понятно: в конце сказки о ней говорилось, а как сказать тайное, необъявное, безвыносное слово?
А сам Атя всегда держал ее в мыслях, потому и смеялся, потому и глаза горели…
— Атька влюбился в Клавдию Гурьяновну, поздравь! — трунила мать.
— Стало быть, засядет на второй год! — невозмутимо говорил дядя Аркадий.
— Терпи голова, с кости скована, — соболезновала Феклуша.
— Меня все дети любят, — смеялась горлом Клавдия Гурьяновна.
«Надо чем-нибудь отличиться, без этого нельзя, думал Атя, — завоевать Индию или Америку, подать ей знак, тогда она узнает и объявится»…
Царевна моя!