Том 3. Публицистические произведения

Это добыча, которую Папы поделили с германскими Кесарями (отсюда их распри). — См. коммент. к ст. «Римский вопрос». С. 380–381^*.

Законная Империя осталась преемственно связанной с наследием Константина. — Подразумевается монархическая Русь, сохранявшая древние церковные заветы и предания и законно унаследовавшая после Флорентийской унии, завоевания Константинополя турками и падения Византии миссию христианской империи. Это преемство как бы стало подготавливаться вскоре после принятия христианства на Руси, когда киевские князья выпускали монеты и печати с изображением Христа, что было атрибутом императорской власти. Подобные имперские притязания обнаруживаются в генеалогических легендах (например, в заявлении сына Ивана III Василия о своем происхождении от кесаря Августа), а также в сказаниях XVI в. о князьях владимирских, древность происхождения которых «мотивируется в знакомом библейском контексте о четырех “великих царствах”, с последнего из которых, через Августа, начинается преемственность древних русских князей. Важным пунктом в указанной генеалогии являются родственные связи с византийскими императорами — по линии Константина IX Мономаха и князя Владимира Мономаха, что делает их общими родственниками римских цезарей» (Бакалов Г. Универсалистские аспекты идеи о «Третьем Риме» // Рим, Константинополь, Москва: Сравнительно-историческое исследование центров идеологии и культуры до XVII в. М., 1997. С. 217). Тесные церковные, политические, духовные и культурные связи Древней Руси и Византии, ставшие органической составляющей национальной жизни, сохранялись и после падения Константинополя, в период формирования суверенного и централизованного Русского государства во главе с Москвой и ликвидации его зависимости от Золотой Орды. Брак Ивана III с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора Константина XI, как бы вручал ему имперские права и освящал их. В 1492 г. московский митрополит Зосима провозгласил: «Ныне Господь Бог прославил нашего великого князя Ивана III, нового царя Константина новому граду Константину — Москве, и всей Русской земли и иным многим землям государя» (цит. по: Шмурло Е. Ф. Москва — Третий Рим. С. 63). Включение в государственную символику византийского государственного герба и официальное принятие Иваном Грозным титула царя закрепляли за Россией «наследие Константина». Подобно тому как статус Второго Рима был утвержден актом Вселенского Собора 381 г., статус Москвы как «нового» Константинополя, или Третьего Рима был оформлен в Уложенной грамоте Московского Освященного Собора с участием константинопольского патриарха и греческого духовенства, когда в 1589 г., при сыне Ивана IV Федоре, официально произошло каноническое учреждение русского Патриаршества. Русская церковь, ставшая к тому времени автокефальной de facto, превратилась в таковую de jure на тех же основаниях, что обусловили установление в России царского титула. Историософское понятие Москвы (читай России) как Третьего Рима подспудно формировалось еще в первой трети XVI в. в таких значительных трудах, как Русский хронограф, Никоновская летопись, Сказания о князьях Владимирских, и было сформулировано старцем псковского Елеазарова монастыря Филофеем, писавшим дьяку М. Г. Мисюре Мунехину: «Так знай же, христолюбец и боголюбец, что все христианские царства окончили свое существование и сошлись в едином царстве нашего государя; по пророческим книгам, это есть Ромейское царство. Ибо два Рима пали, третий стоит, а четвертому не быть» (цит. по: Синицына. С. 238). Таким образом, Россия оказывается третьим воплощением «Ромейского царства» в метаморфозах «четвертого царства» пророчества Даниила и призвана исполнять роль «удерживающего» от наступления «царства беззакония» и прихода «сына погибели». Хотя Тютчев не употребляет понятия «Третий Рим» и вряд ли был знаком с текстами старца Филофея (они стали публиковаться только в 1860-е гг.), их эсхатологическая логика в понимании России как «окончательной» христианской империи (хранящей православную веру и противостоящей языческим и апостасийным тенденциям истории) типологически оказывается сходной. В аналогичном значении Тютчев употребляет понятие «Святая Русь» («Не верь в Святую Русь кто хочет, лишь верь она себе самой»), которое встречается и у Филофея («Святая и Великая Росиа») в послании вел. кн. Василию III.

…ложные взгляды западной науки на Восточную Империю… — См. коммент. к ‹Записке› (с. 305–306^*), в которой Тютчев сравнивает своеобразие данных взглядов с кюстиновской предвзятостью. О ее характере можно судить по, так сказать, антитютчевскому противопоставлению автором «России в 1839 году» религиозно-государственных основ Восточной империи и западного мира, в котором он следует за Ж. де Местром. Последний полагал, что «вся современная цивилизация вышла из Рима», а Россия оказалась оторванной от нее из-за «схизмы X века», а потому неспособной к подлинному культурно-историческому творчеству (см.: Степанов М. Жозеф де Местр в России // ЛН. 1937. Т. 29–30. С. 597). Непосредственно Тютчев имеет в виду прежде всего взгляды Я. Ф. Фалльмерайера (см. коммент. С. 445–447^*).

Именно в качестве Императора Востока царь является Государем России. — Имеется в виду христианский Восток, средоточием которого является православная Россия во главе с ее царем. См. подробнее в коммент. к ‹Отрывку›.

«Волим царя восточного православного», — говорили малороссы… — Ссылаясь на Собрание государственных грамот и договоров, И. С. Аксаков отмечает: «Так отвечали Малороссы на вопрос, предложенный Богданом Хмельницким, кому хотят они отдаться в подданство» (Биогр. С. 225).

Православная Церковь — ее душа, славянское племя — ее тело. — См. коммент. С. 451–452^*, а также у К. Н. Леонтьева: «Церковность — культурна, созидательна, голый племенной национализм разрушительно плоск» (Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. С. 372).

Это кентавр… — Тютчев подчеркивает в этом образе отмеченную ранее изначальную и непримиренную двойственность правления и личности Наполеона, режим которого после переворота 18 брюмера существенно отличался и от революционного, и от реставрационного и не мог быть отождествлен ни с одним из них. На уровне метафизической риторики и поэтически оценочного возвеличивания кентаврическую сущность Бонапарта раскрывал Д. С. Мережковский, называвший его «человеком из Атлантиды», «последним воплощением бога-солнца», «Божиим посланником», но вынужденный признавать и доводы в пользу «корсиканского людоеда», «апокалиптического зверя из бездны», «антихриста» (Мережковский Д. С. Наполеон. М., 1993. С. 7). В историософском плане Тютчева не могло не занимать противоречивое соединение республиканских и монархических, революционных и имперских элементов в деятельности Бонапарта, пытавшегося осуществить некий «синтез» исторического пути Франции от Хлодвига до Комитета общественного спасения. Уже находясь в изгнании, Бонапарт так осмыслял рассматриваемые противоречия: «Надо отличать революционные интересы от революционных теорий ‹…› Революционные теории годны лишь для разрушения контрреволюционных. Напротив, при монархическом правлении я сохранил интересы Революции, изгнав из нее теории» (цит. по: Bertrand. T. 2. P. 102). Еще одну сторону своего кентавризма Наполеон раскрывает в беседе с другим свидетелем последних лет его жизни: «Что до меня, то я мог быть только коронованным Вашингтоном и мог стать им лишь среди убежденных или господствующих королей ‹…› Достичь этого разумным путем я мог лишь с помощью всеобщей диктатуры, чего и добивался. Сочтут ли это за преступление? Подумают ли, что отказаться от этого было в человеческих силах? ‹…› Мне необходимо было победить в Москве!..» (Las Cases. T. 1. P. 273). Республиканско-монархический «кентавр» по-разному проявлял себя в политике Наполеона. Современники называли его «Робеспьером на коне» и сравнивали, как, например, Стендаль, с Кромвелем: «Революция обрела своего Кромвеля…» (Стендаль. Собр. соч.: В 15 т. М., 1959. Т. 11. С. 45). Сам Наполеон полагал, что как Английская республика умерла вместе с Кромвелем, так и Французская — вместе с ним. С другой стороны, он внимательно относился к опыту Комитета общественного спасения, оправдывал террор, лестно отзывался о Ж. Марате, Ж. Дантоне, М. Робеспьере. Последнего он считал необыкновенной личностью и по своим нереализованным способностям наиболее выдающимся из всех людей (см. об этом: Bertrand. T. 1. P. 175). Освоение революционного опыта помогало ему осуществлять на практике автократические тенденции, которые все заметнее нарастали в его деятельности и быстро воплотились сначала в пожизненном консульстве, а затем в восхождении Наполеона на трон в императорском достоинстве и в утверждении за его родом права престолонаследия. Монархическо-республиканская и имперско-демократическая парадоксальность своеобразно проявилась в выбитой медали, на одной стороне которой изображался портрет Бонапарта с надписью «Наполеон, Император Французов», а на другой были выгравированы слова: «Французская Республика, единая и неделимая». Логика «незаконной» империи диктовала свои условия, и в катехизисе Наполеона последний уже объявлялся наместником Бога на земле, а непокорность ему характеризовалась как противление божественному порядку. Бонапарт гневался, когда его называли узурпатором, и, по свидетельству К. В. Меттерниха, говорил: «Я нов, как Империя; между Империей и мной существует совершенное сходство» (цит. по: Bertier de Sauvigny G. de. Metternich et son temps. P., 1959. P. 221). Имперские амбиции Наполеона распространялись далеко за пределы Европы, уходили за балканский горизонт и охватывали Закавказье, Турцию, Индию в мечтаемом «синтезе» Запада и Востока под началом его собственной короны. С точки зрения Тютчева, в таком имперском замахе отсутствовал «Божий пламень» и господствовал революционный дух «гения самовластного», предопределивший его пародийно-игровое воплощение и последовавшую затем несостоятельность. По словам Ф. Р. Шатобриана, перефразированным в стихах Тютчева, Наполеон есть «детище нашей революции, он поразительно похож на свою мать»; «рожденный главным образом для того, чтобы разрушать, Буонапарте несет зло в самом себе» (цит. по: Лирика I. С. 386–387). О генетических, исторических, типологических аспектах кентаврической сущности Бонапарта см. в кн.: Oeuvres litt'eraires et 'ecrits militaires de Napol'eon. Vol. 1–3. P., 1967–1968; Duverger M. La monarchie r'epublicaine, ou Comment les d'emocrates se donnent des rois. P., 1974; Великая Французская революция и Россия. М., 1989; Александр I, Наполеон и Балканы. Балканские исследования. Вып. 18. М., 1997; Боботов С. В. Наполеон Бонапарт — реформатор и законодатель. М., 1998.

История его коронования — это символ всей его истории. — Подражая Карлу Великому, Наполеон пригласил римского папу лично участвовать в коронации и освятить ее церковным помазанием. Однако если восемьсот лет назад Карл Великий отправился на эту церемонию ко Льву III в Рим, то новоиспеченный французский император пожелал, чтобы Пий VII сам прибыл к нему в Париж, в то время как его войска в Северной и Средней Италии угрожали Риму, а папа надеялся на увеличение своих владений и передачу легаций в собственные руки. В подобных обстоятельствах коронование Наполеона изначально несло на себе печать двойственности, конъюнктурности и пародийности, о которой Тютчев говорит ниже. Воскрешая права и претензии Карла Великого и играя на чувствах миллионов правоверных католиков, Бонапарт вместе с тем во всем хотел показать свое первенство над римским папой. Пик ритуала получил неожиданный символический смысл: император, не дожидаясь возле алтаря возложения на него короны, выхватил ее из рук папы и сам надел ее себе на голову (по мнению одного из авторитетных наполеоноведов, этот жест не являлся импровизацией, но был заранее составленным протоколом — см. Tulard. P. 173), а затем сам же короновал императрицу Жозефину. В дальнейшем «борьба» между Пием VII и Наполеоном продолжала на свой лад старые распри между римскими папами и германскими императорами; Рим был оккупирован французскими войсками в 1808 г., Папская область присоединена к Франции, а Пий VII находился под присмотром в Фонтенбло вплоть до падения Наполеона в 1814 г. О реальном отношении последнего к религии, конкордату, папе и их роли в собственной коронации свидетельствуют его слова: «Если бы в Риме не было пап, так на этот случай следовало бы их выдумать» (Гораций Вернет. История Наполеона. М., 1997. С. 203). Подробнее об истории коронования Бонапарта см. в кн.: Masson Fr. Le Sacre et le couronnement de Napol'eon. P., 1978; Cabanis J. Le Sacre de Napol'eon. P., 1970.

Революция убила Карла Великого, он захотел его повторить. — Наполеон вполне сознательно стремился «повторить» имперские амбиции и деяния своего исторического предшественника, что проявилось и в его «кентаврической» конституции: «Правление Республикой доверяется императору, титулуемому императором французов». Комментируя данную статью конституции, французский исследователь подчеркивает: «Этот титул был предпочтен королевскому, чтобы пощадить обидчивость революционеров. Он соблазнил Наполеона своей “неограниченностью” и отсылкой к Карлу Великому» (Tulard. P. 171). Наполеон открыто заявлял, что «подобно Карлу Великому он будет императором Запада и что он принимает наследство не прежних французских королей, а наследство императора Карла Великого» (Тарле Е. В. Наполеон. М., 1957. С. 149). К. В. Меттерних, наблюдавший Наполеона вблизи и обнаруживавший в самой природе его личности безграничную и неутолимую жажду мирового господства, отмечал: «Его героями были Александр, Цезарь и, прежде всего, Карл Великий. Притязание стать по факту и по праву преемником последнего странным образом занимало его. В нескончаемых дискуссиях со мной он блуждал и использовал наиболее слабые доводы для поддержания этого странного парадокса» (цит. по: Bertier de Sauvigny. Metternich et son temps. P. 220). О плачевных результатах наполеоновской попытки восстановить Западную империю писал В. Г. Белинский: «В самом деле, чего он хотел? Сделать Францию могущественнейшею землею в мире, чтоб, опираясь на ее порабощение, самому деспотически владычествовать над всем миром, ругаясь над народным правом, и упрочить это владычество за своею династиею. А чего достиг он? — Разорения, обезлюдения и позора Франции, а себе тюрьмы на бесплодной скале Атлантического океана» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 9. С. 315). В стремлении Бонапарта «повторить» Карла Великого Тютчев находил болезненную раздвоенность, неизбывную противоречивость и логическую и историческую необоснованность, поскольку несовместимый с имперским началом революционный принцип «самовластия человеческого я» лежал в фундаменте его вселенских притязаний.

…с появлением России Карл Великий стал уже невозможен… — Т. е. с появлением государства, сохраняющего в основе божественный правопорядок, принимающего эстафету «законной» империи и продолжающую ее традиции.

Его противоречивые чувства по отношению к России, влечение и отталкивание. — Диапазон противоречивых чувств достаточно широк и распространяется от стремления к союзу с Россией до желания ее уничтожить, от презрения до почтения, ставшего более заметным после поражения Наполеона на полях Отечественной войны 1812 г. «Битвы проигрываются, такова военная участь, — говорил он. — В этом нет ничего постыдного. Русские храбры. Русские дойдут до Дуная. Если они захотят войти в Константинополь, им никто не помешает» (Bertrand. T. 1. P. 99–100). Вместе с тем ранее он верил в быструю войну с «русскими варварами, у которых нет отечества и которым все страны кажутся лучше той, где они родились»: «Варварские народы суеверны и находятся во власти простых идей. Ужасный удар, нанесенный в сердце Империи, по Великой Москве, по Святой Москве, в одно мгновение предоставит на мою милость эту слепую невежественную массу» (цит. по: Tulard. P. 390). С другой стороны, он боялся России как восходящей империи и рассчитывал в ее «остановке» даже на союз с Англией, своим главным противником. Говоря в целом, можно утверждать, что Наполеон плохо знал не только историю, но и географию России. Среди бумаг походной канцелярии начальника штаба его армии маршала Бертье была обнаружена карта, на которой Китай начинался сразу же за Уралом. В войне с Россией он оказался недальновидным стратегом, ибо, используя пропагандистскую «игру» (фальшивое «Завещание Петра Великого», якобы свидетельствовавшее об извечной агрессивности «русских варваров» и их стремлении к мировому господству, слухи о намерении освободить крестьян и т. п.), привычно учитывал лишь «арифметические» факторы: количество войск и вооружения, боевой авторитет и выучку личного состава, победные навыки и материальные интересы наемников, опирался на корыстолюбивые начала человеческой природы и оставлял вне всякого внимания духовную сторону происходившего, православные и исторические традиции, когда в судьбоносные моменты забываются на время внутренние раздоры и сословные противоречия в общем самопожертвовании. Именно это самопожертвование более всего удивляло Наполеона у «скифов» (так он называл русских), хотя он упорно пытался, так сказать, материалистически оправдать свое поражение плохими погодными условиями, непредвиденными обстоятельствами, несвоевременностью принимаемых решений и т. п. Тютчев, напротив, считал, что «утлый челн» Наполеона разбился в щепы «о подводный камень веры» (ср. сходное понимание А. С. Хомякова: в борьбе с Наполеоном «огонь святыни» спалил «силу гордости земной»). Уже в изгнании Бонапарт продолжал по-своему удивляться и хаотически выражать «противоречивые чувства» по отношению к России: «Она угрожает Европе скорым вторжением. За тридцать лет 10–12 миллионов из самых прекрасных провинций Европы, Финляндия — это огромное приобретение. Швеция более ничем не угрожает России ‹…› Какая разница — принадлежать к такой державе, как Россия, или к Швеции, у которой нет ничего. У России есть деньги, слава, которую она может дать ‹…› Россия не такова, какой ее себе представляют: в отсутствие магазинов московская дорога без затруднений кормила армию в триста тысяч человек. Москва оказалась огромной…» (Bertrand. T. 1. P. 99).

…Эрфуртская история… — Подразумевается двухнедельная встреча Наполеона с Александром I в немецком г. Эрфурте в октябре 1808 г., которая стала своеобразным тактическим маневрированием и дипломатической игрой двух императоров на фоне беспрерывных театральных спектаклей (глава Франции взял с собой труппу актеров), балов, пиров, парадов, смотров, охотничьих вылазок и верховых прогулок. Наполеону, подстрекавшему Турцию и Иран к более энергичному ведению войны с Россией, было важно разуверить Александра I в своих враждебных намерениях и пообещать не вмешиваться в его восточную политику, а также вовлечь Россию в коалицию против Австрии в случае новой французско-австрийской войны. Русскому же императору необходимо было сохранять видимость союзнических отношений с французским для получения с помощью серий демаршей и фактора времени искомой пропорции сил для укрепления военной мощи и обновления междугосударственных альянсов. Таким дипломатическим демаршем и стала «Эрфуртская история», хотя на первый взгляд она и выглядела уступкой: царь в неопределенных выражениях дал согласие на участие в войне с Австрией и пообещал выставить против нее некоторое число войск (Наполеон же взамен обещал не мешать присоединению к России Финляндии, Молдавии и Валахии). На самом деле он не собирался вести серьезных боевых действий, что выразилось в отклонении им двух принципиально важных для французского императора пунктов — определения самим Наполеоном причин вступления России в войну с Австрией и незамедлительного продвижения русских войск к австрийской границе.

…личный враг Наполеона — Англия. — Бонапарт считал Англию главным противником и стремился не только разгромить ее военные силы, но и лишить ее политического и экономического влияния, захватив ее колонии и вытеснив с европейского рынка. В ноябре 1806 г. он подписал декрет о континентальной блокаде, согласно которому строго запрещалась торговля с Британскими островами в зависимых от Французской империи странах и нарушение которого сурово каралось, вплоть до смертной казни. О «личном» характере отношения Наполеона к Англии свидетельствуют слова, сказанные им врачу во время агонии: «После моей смерти, которая уже очень близка ‹…› я хочу, требую, чтобы вы обещали мне, что никакой английский доктор не прикоснется к моему трупу ‹…› Вы скажете им, что, умирая, он завещал Англии стыд и поношение последних своих минут» (Гораций Вернет. История Наполеона. С. 605).

Сам он по-древнему пророчествовал о ней: «Она увлекаема роком. Да сбудутся ее судьбы». — Цитируются слова Наполеона (из его приказа по армии от 22 июня 1812 г.) при переходе французов через Неман и их вторжении в Россию.

Он сам, на рубеже России… — Тютчев приводит один из вариантов третьей части своего стихотворного цикла «Наполеон» (1850). Под «новою загадкой» Тютчев подразумевает известные слова, сказанные Наполеоном на острове Святой Елены: «Через пятьдесят лет Европа будет либо революционной, либо оказаченной» (цит. по: Биогр. С. 223).

Наполеон — это серьезная пародия на Карла Великого… — Тютчев объясняет эту пародийность отсутствием в возводимой империи необходимого фундамента и «законности», прочных исторических корней, христианских традиций и Богопослушания, нарушаемого, напротив, революционным самозахватом и своевольной гордыней. «Непорфирородный царь, возжелавший быть еще непомазанным пророком», — так характеризовал Наполеона в 1813 г. святитель Филарет (Дроздов) в своем «Рассуждении о нравственных причинах неимоверных успехов наших в настоящей войне» (цит. по: Гуминский В. Гоголь, Александр I и Наполеон // Наш современник. 2002. № 3. С. 220). Сущностную беспочвенность и обреченность самочинных имперских притязаний Бонапарта подчеркивал К. В. Меттерних, обнаруживая в них «привкус неуместных претензий выскочки»: «Возведенное им огромное здание было исключительно делом его собственных рук, и он сам стал его фундаментом, однако этому гигантскому сооружению недоставало прочных оснований; составлявшие его материалы являлись лишь обломками других зданий и частью прогнили, а частью не имели крепости уже при своем создании. Замок свода был приподнят, и строение рухнуло сверху донизу» (Bertier de Sauvigny G. de. Metternich et son temps. P. 225).