Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения

Ночь

В ночной дозор идут пикеты. Все спит. Загадочна луна. Во сне все тот же сон: война. Ночные тени… Полусветы. Печальный крик лесной совы Да храп усталой головы…

Бой

Орудие, в ударе грома, Дымясь, отпрянуло назад. Визжа, уносится снаряд И брызгами стального лома Крушит сверкающий окоп. Пылает бой… Воздушных троп, Гранат чужих не замечая, Спеша, огонь огнем встречая, Артиллеристы у орудий, В пылу поймать успев едва Команды резкие слова, Как черти… Тяжко дышат груди, Лафета скрип и стали звон, Шипенье пуль, сраженных стон, Земля и кровь, штыки и гривы, Шрапнели яростные взрывы — Слились в одно… И стал слабей Огонь германских батарей.

Отрывок из Фауста

Фауст

Мне скучно, бес.

Мефистофель

Невесело и мне.

Фауст

К Ауэрбаху что ль?

Мефистофель

Сомнительно, — зане Иссякли се детва. Денег нет в мошне. В аду не верят в долг, учли момент печальный. Хотя я черт, — но черт национальный.

Фауст

Ну, к Маргарите?

Мефистофель

В Ревеле она Матчиш танцует коммерсантам И, кажется, пьяна. Ее вчера с немецким адъютантом Я видел в Мюнхене, а давеча — в Нанси, На крыше, с телеграфом; Работает не за одно «мерси» С каким-то — черт их унеси! — Международным графом.

Фауст

Что там чернеет? Посмотри!

Мефистофель

Корабль германский трехмачтовый, На мину налететь готовый; На нем мерзавцев сотни три, Портрет Вильгельма, сухари, Воды холодной сто ушатов Да груз немецких дипломатов.

Фауст

Всё утопить!

Звери о войне

Медведь

Вчера охотники стрельбу по мне открыли, Да как! Не пулями, а сундуками били! Я, знаете, дремал; Вдруг, в полуночный час, «трах, трах!» — Запело здорово в ушах. От страха я упал. Куда ни повернись — все «бум!» да «бум!». Побрел я наобум. Меж тем — то сбоку трахнет, То чуть не под носом, визжит, свистит и пахнет Ужасной гарью. Наконец, прошло Сметенье леса; в норму все вошло. Иду я перелеском, Смотрю: охотник спит, ружье играет блеском… Затрясся я — однако подошел, Обнюхал… Мертв он был, — я мертвеца нашел! Ну, думаю, попал в себя случайно! Однако ж подозрительная тайна Явилась далее: здесь много было их Все мертвых и в крови — охотников таких…

Белка

А белка, ворочая шишку, Пропела кокетливо мне: «Я этого бедного мишку Вполне понимаю, вполне! Теперь шутники, для потехи, Лес темный исследовав весь, Свинцовые стали орехи Нам, белкам, разбрасывать здесь. Но странно смотреть на иного Бредущего тут шутника, — Когда он упал, и немного Дрожит, замирая, рука… Он в полости нежной и зыбкой Бледнея отходит ко сну. И смотрит с застывшей улыбкой, Как я пробегаю сосну».

Блоха и ее тень

Вольное подражание г-ну Штирнеру в его произведении «Единственный и его достояние»

Блоха скакнула на два фута… Вот красота! Блохой счастливая минута Пережита! Но кто-то черненький, с ней рядом, Свершив прыжок, Как и она, виляет задом И чешет бок… Вот огорченье! Вот тревога! Блоха — дуплет, Четыре фута… Слава богу — Нахала нет?! Блоха косится… побледнела… Ах! Что за черт?! Тень тут и заслонила тело, Побив рекорд… Да, на полкорпуса отстала Моя блоха! Клопы смеются: «Проскакала! Хи-хи! Ха-ха!» И вот — прыжок восьмифутовый Готова снесть, — Блоха пустилась в риск фартовый, Спасая честь; Но сверхнадрыва рой блошиный Ей не простил… «Блохой, мол, будь, а не машиной!» И умертвил. Сердечный вздох печально бросил Над трупом сим… Капут блохе… Прощенья просим Засим…

Дон-Кихот

(Гидальго-поэма)

Нет! Не умер Дон-Кихот! Он — бессмертен; он живет! Не разжечь ли в вас охоту Удивиться Дон-Кихоту?! Ведь гидальго славный жив, Все каноны пережив! Каждый день на Росинанте Этот странный человек, То — «аллегро», то — «анданте», Тянет свой почтенный век. Сверхтяжелую работу Рок дал ныне Дон-Кихоту: Защищать сирот и вдов Был герой всегда готов, Но, когда сирот так много И у каждого порога В неких странах — по вдове, Дыбом шлем на голове Может встать — при всем желаньи Быть на высоте призванья. А гидальго — телом хил, Духом — Гектор и Ахилл. Он, к войскам не примыкая, Не ложась, не отдыхая, Сам-один — везде, всегда, Где в руке его нужда; Где о подвиге тоскуют — Дон и Россинант рискуют. Колдунов на удивленье Производит вся земля; Век шестнадцатый — в сравненьи С нашим веком — просто тля. О старинном вспомнить странно, Дети — Астор и Мерлин; Вот лежит в заре туманной — Злой волшебник Цеппелин; Дале — оборотней туча, Изрыгая с ревом сталь, Тяжковесна и гремуча, На колесах мчится вдаль. И — подобие дракона — (а вернее — он и есть!) Туча мрачная тевтона Отрицает стыд и честь. Там — разрушены соборы Черной волей колдуна, Там — везут солдаты-воры Поезд денег и вина; Там — поругана девица, Там — замучена жена, Там — разрушена больница, И святыня — свержена! А гидальго Дон-Кихот Продолжает свой поход. То разбудит часового От предательского сна, То эльзасская корова Им от шваба спасена; То ребенку путь укажет Он к заплаканной семье, То насильника накажет, То проскочет тридцать лье Под огнем, с пакетом важным, То накормит беглеца, То в бою лихом и страшном В плен захватит наглеца… Очень много дел Кихоту; Там он — ранен, мертв он — тут; Но — пошлет же Бог охоту — Воскресает в пять минут! Так, от века и до века, Дон-Кихот — еще не прах; Он — как сердце человека В миллионах и веках.

О чем пела ласточка

Как-то раз в кругу семейном, за вечерним самоваром Я завел беседу с немцем — патриотом очень ярым. Он приехал из Берлина, чтобы нам служить примером — С замечательным пробором, кодаком и несессером. Он привез супругу Эмму с «вечно женственным», в кавычках, С интересом к акушерству и культурностью в привычках. Разговор как подобает все вокруг культуры терся… На германском идеале я застенчиво уперся. Снисходительной усмешкой оценив мою смиренность, Он сказал: «Мейн герр, прошу вас извинить за откровенность, Чтоб понять вы были в силах суть культурного теченья, Запишите на блокноте золотое изреченье. Изреченье — излеченье от экстаза и от сплина: Дисциплина — есть культура, а культура — дисциплина. Дети, кухня, кирха, спальня — наших женщин обучают; Дисциплина, кайзер, пфенниг — им в мужчинах отвечают. Идеал национальный мы, конечно, ставим шире: От Калькутты до Марселя, от Марселя до Сибири. Вы народ своеобразный, импульсивно-неприличный, Поэтически-экстазный и — увы — нигилистичный. Гоголя и Льва Толстого изучал я со вниманьем… Поразительно! Писали с несомненным прилежаньем…» Я пустил в него стаканом (ты б стерпеть, читатель, смог ли?). Он гороховые брюки подтянул, чтоб не подмокли. И, картинно улыбаясь, молвил: «Пятна от тэина Выводить рекомендую только с помощью бензина». P. S. Стиль подделываю Гейне с тем намеком, что за Вислой Сей талант великолепный признают с усмешкой кислой. А поэтому полезно изучать, для просвещенья: В людоедских прусских школах все его произведенья.

Эстет и щи

Басня

Однажды случилось, что в неком эстете Заснула душа. Вздремнула, заснула и в сне потонула, Забыв все на свете, Легонько и ровно дыша. Здесь следует оговориться, Пока душе эстета спится: Что значит, собственно, эстет? Ответ: Эстет — кошмарное, вульгарное созданье, Природы антраша и ужас мирозданья. Он красоту — красивостью сменил, Его всегда «чарующе» манил Мир прянично-альфонс-ралле картинок, Альбомов и стихов, духов, цветов, ботинок; Его досуг — о женщине мечты; Его дневник — горнило красоты; Штаны — диагональ, пробор — мое почтенье, Излюбленный журнал, конечно, «Пробужденье»… Короче говоря — От января до января — Ходячая постель, подмоченная гнилью С ванилью. Словцо в сердцах, читатель, сорвалось, Авось Его редактор не заметит, Сквозь пальцы поглядит… иль так… в уме отметит. Ну, далее… Эстета на войну Берут; стригут пробор, отвозят за Двину, За Вислу — и пошло. Эстет зубную щетку Молитвенно хранит и порошка щепотку От крыс, клопов и блох. И зеркальце при нем Последний дар души, что ночью спит и днем. Эстетово в окопах тело Обтерлось, наконец, и кашу лупит смело, Хоть ранее поворотило б нос От рубленных котлет (от отбивных — вопрос). Однажды, после перехода, К позиции подъехала подвода С походной кухней. Хлещет щи эстет… Проснулась вдруг душа, скорбит, а он в ответ: «Коль щей не буду есть — умру, прощай, красивость Смири, душа, спесивость!» Тогда души услышал он слова: «Пустая голова! О том лишь я скорблю, что щей осталось мало, А то я б за двоих душевно похлебала!» Мораль обязан я сей басни показать: Щи были хороши; душа же — как сказать?..

Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов

Я, милый дядя, безутешен, Мое волнение пойми: Военным я рассказом грешен: «О немце, — написал, — в Перми»… Я пал, и пал довольно низко, И оправданий не ищу; Пал как голодная модистка С желудком, воззванным к борщу. Пусть те, кто в этом черном деле Готовы благосклонно ржать, Кричат, что нужно в черном теле Литературу содержать! Пиши, журнальный пролетарий, «Окопы» эти — без числа, Но рассмотри, какой динарий Тебе фортуна поднесла. Конечно, в повседневном звоне Он принесет насущный прок, Но обожжет тебе ладони И в горле встанет поперек. Ведь эта подлая монета, Оплата скромных жвачных блюд, Цена бифштекса и омлета — Мзда за невежество и блуд. Когда ты, черт, сидел в траншее? Когда в атаку ты ходил? Ты только, не жалея шеи, В энциклопедии удил! Я, дядя, пал довольно низко И оправданий не ищу, Но, опростав борщную миску, Пищеварительно дышу. А тем, кто сделал из искусства Колючей проволоки ряд, Все человеческие чувства Проклятье черное вопят.

Порыв

Судомойка из трактира, Прочитав лихой роман: «Дон-Формозо и Эльвира», — На пятак взяла румян. Перед зеркалом постой-ка, Горемыка-судомойка! Щеки бледные накрась, Не ударь портретом в грязь! Вышла… Где ты, Дон-Формозо, Ночью спившийся в бреду? Приходи с мечом и розой. Я тебя, Эльвира, жду. Встреча. Галстучек. Цепочка. Котелок. Пенсне. Усы. «Дон» забыт, и злая точка Кроет стыдные часы. Критик, взглядом бойким, смелым, Рассмотрев себя на свет, Вдруг нашел, что в общем, в целом Он не критик, а поэт. Дело в шляпе. Вот поэма Шевелится в голове: Как шпионка-немка Эмма С горя топится в Неве. Пишет, а рука привычно Отмечает на полях: «У NN'a неприлично Издан желтый альманах; С.А.Б. не знает быта; Л.К.К. украл сюжет; Из готового корыта Пьет такой-то вот поэт…» Глядь, набросана статейка, «Эмма» где-то в стороне, И безрадостен, как вейка, Добролюбов на стене. Не ищите здесь морали, Надо всем никто, как бог; Мы бесхитростно писали С легкой помощию ног.