Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика
Шрифт:
— Скажи, Иване, — поднимая руки, произнес старик, — скажи народу, что ты маешь на душе…
— Куда вы гоните меня, мир, — прошептал Колывушка, озираясь, — куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…
Ворчанье проползло в рядах. Разбрасывая людей, Моринец выбрался вперед.
— Нехай робит, — вопль не мог вырваться из могучего его тела, низкий голос дрожал, — нехай робит… чю долю он заест?..
— Мою, — сказал Житняк и засмеялся. Шаркая ногами, он подошел к Колывушке и подмигнул ему. — Цию ночку я с бабой переспал, — сказал горбун, — как вставать — баба оладий напекла, мы, как кабаны,
Горбун умолк, смех его оборвался, кровь ушла из его лица.
— Ты к стенке нас ставить пришел, — сказал он тише, — ты тиранить нас пришел белой своей головой, мучить нас — только мы не станем мучиться, Ваня… Нам это — скука в настоящее время — мучиться.
Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в нем, как в птице.
— Тебя убить надо, — прошептал он, догадавшись, — я за пистолью пойду, унистожу тебя…
Лицо его просветлело, радуясь, он тронул руку Колывушки и кинулся в дом за дробовиком Тымыша. Колывушка, покачавшись на месте, двинулся. Серебряный свиток его головы уходил в клубящемся пролете хат. Ноги его путались, потом шаг стал тверже. Он повернул по дороге на Ксеньевку.
С тех пор никто не видел его в Великой Старице.
Киносценарии и пьеса
Китайская мельница *
На вершине скирда; озаренный солнцем степной орел. Облака. Края их озарены закатывающимся солнцем. Саша Панютин, деревенский энтузиаст и изобретатель, устанавливает антенну на ободранной крыше бывшего барского дома. С крыши видно:
РОДИНА ЕГОРА ЖИВЦОВА — ДЕРЕВНЯ ПОВАРЕНШИНО.
Деревня, опоясанная лесами. Змеится и блестит река.
Неубранные поля, стога.
Панютин окончил работу — поставил антенну, вбил последний гвоздь.
Антенна, режущая перистые облака.
Зал бывшего барского дома — теперь изба-читальня.
Колонны, купидоны на резных ножках стола. Лицо одного из купидонов закрыто наполовину «Правдой».
На столе радиоприемник, устроенный в металлической коробке из-под пастилы, и громкоговоритель.
На скамьях — крестьяне, приготовившиеся услышать благую весть.
Большие заскорузлые руки крестьян.
Груды плугов в сарае.
Ручки плугов.
На другой скамье — комсомольцы, крутые вихры, смеющиеся глаза.
В разные стороны углов расходятся два ряда рук — молодых и старых.
Черевков — избач-комсомолец, рослый добродушный детина, у аппарата. Он поднял руку.
СЛУШАЙТЕ МОСКВУ, ГРАЖДАНЕ…
Московская радиостанция — кружево стальных перекладин.
Коробка из-под пастилы, детектор, рычажки. Рука Панютина двигает их.
В избе-читальне ряд деревенских старух, исполосованных морщинами.
За скамьями толпятся крестьяне.
Разодетые девки.
Парни с гармошкой.
На фоне стенной газеты сивый старик в лаптях, в меховой шкуре. Шкура тащится за ним, как за римским патрицием. Вдохновенный Черевков:
СЛУШАЙТЕ
МОСКВУ, ГРАЖДАНЕ…Крыши главной улицы в Москве. Лес антенн.
Старуха в латаной шали держит у уха трубку. Голова ее охвачена металлическим обручем.
ЗАГОВОРИЛА.
Большие капли пота потекли по старушечьему лицу. Большой театр в Москве. Сцена Большого театра. На трибуне оратор-китаец. Перед ним микрофон от радио.
МИТИНГ ПРОТЕСТА КИТАЙЦЕВ, ЖИВУЩИХ В МОСКВЕ, ПРОТИВ НАСИЛИЙ АНГЛИЧАН.
Переполненный китайцами театр.
Пятна света на скуластых лицах.
Цепь роговых очков.
Ряд студентов-китайцев в роговых очках.
Люстра Большого театра отражается в очках.
Оратор-китаец. Над ним статуя Ленина с протянутой рукой.
Свет блестит на бронзовой голове Ленина.
Сквозь восьмидесятилетние пальцы старухи металлическая трубка радио.
Смятенное лицо старухи.
ЧТОЙ-ТО БОЖЕСТВЕННОЕ ГОВОРЯТ, А ЧЕГО, НЕ ПОНЯТНО…
Старуха крестится.
Оратор-китаец.
Ряд дремучих деревенских бород.
В бороде застрял колос.
Руки китайцев на бархатной обшивке балкона.
Среди студентов — восторженно бушующий Живцов, секретарь комсомольской ячейки Повареншино. Он приехал делегатом на съезд Авиахима и завернул между делом на китайский митинг. Пиджак его, одетый на толстовку, распахнут. Вокруг тела вьется цепь от дедовских часов.
Он низенький, прыщавый, длинноволосый, в растрепанных больших сапогах. Грудь его разукрашена значками. Тут — КИМ и Авиахим, и Мопр, и О-во спасания на водах и многое другое.
Китаец на трибуне говорит очень горячо.
Живцов повторяет все жесты оратора.
ДОЛОЙ МИР-Р-РОВОЙ ИМПЕРИАЛИЗМ.
Кричит Живцов самозабвенно.
Раскрытый перекошенный рот Живцова и 32 неприкосновенных его зуба.
Сосед Живцова — студент-китаец — снимает очки, протирает их, близорукими радостными глазами смотрит на Живцова и протягивает ему руку.
Живцов и китаец со страстью трясут друг другу руки.
Московская улица. Густой пар из окна прачечной «Личный труд Су-Чи-Фо».
Из пара выплывает горка ослепительно выглаженного белья.
Солнечный луч пронизывает движущиеся столбы пара и ложится на белье.
Внутренность китайской прачечной. Китаец, голый до пояса, с клочковато-азиатской бороденкой стирает претенциозные дамские панталоны.
Над китайцем в золоченой раме олеография: «Ночь в Венеции».
По лицу гондольера текут слезы. Это — пар.
Стоянка аэропланов на берегу Москвы-реки.
Плакат: «Агитполеты для делегатов съезда Авиахима».
В кабинку самолета входят киргизы в халатах.
Пола цветистого халата над колесом самолета.
Старая китаянка — жена Су-Чи-Фо — гладит. Слезы падают на белье.
Она переглаживает.
Крылья летящего аэроплана.
В прачечную входит сын Су-Чи-Фо — студент, сосед Живцова по Большому театру.
Еще одна слеза на белье. Старуха переглаживает.
Су-Чи-Фо привязывает к чемодану новенький жестяной чайник.